Письма с острова - Татьяна Борисовна Бонч-Осмоловская
Письмо пятьдесят девятое
«ночь рыдает шрапнелью перьев…»
ночь рыдает шрапнелью перьев
страуса эму на высоких ногах
с забытого острова радужных змеев
чья кожа в опалах и жемчугах
гигантский страус произрастает
из темноты благоуханной земли
до высей зенита где мрак мерцает
миллиардом светил звезд туманностей лиц
ночь рыдает ночь вечно во тьме рыдает
во тьме вечен ночи всемирный завет
ночью ночь снова рыдает рыдает
…пока не вернет свет рассвет
Письмо шестидесятое
Старые свитки
Две бабочки свиваются в танце над ворохом листьев, скрывающим линии на куске штукатурки, сухие тени по голубому росчерку, по стене на уровне глаз, в пыли под ногами. Идти по этим развалинам следует с осторожностью, никогда не знаешь, что прячется в следующем пятне – золотые листья, песок, обломки горелых камней, чужой сон, яма, стена. Луна убегает за тучу, выглядывает на мгновенье, освещая истлевший канат, ползущий из-под листвы, как гусеница, почуявшая приближение обновленной жизни, которая уже не наступит. Ветер прогрыз дыры в волокнах, растрепал волю на тонкие волоски, засыпал бурыми листьями. Когда начиналось землетрясение, кусок штукатурки отпал от стены, и там, в углу, удержался от исчезновения, отделившись от основного изображения, провалившегося под землю, в пыль, в небытие. Трещины покрывают полустертый рисунок на осколке стены, трещины следуют извивами по всему фрагменту изображения, от одетого в белую паутину шара, зависшего над плетеной корзиной, тонкие руки вцепились в белизну нитей, голова запрокинута к солнцу, открытый рот – и до расчерченной бычьим ходом лоскутьев земли, внизу, между зарослями жестких кустов, тощих под ранним весенним небом, по щиколотку засыпанных прошлогодними бурыми листьями, над которыми кружится невзрачная пара капустниц.
Солнце проснулось, но, скрытое за склоном горы, еще не стучит в глаза жителей города, обитателей этого дворика, освещенного факелом на столбе, в рыжем свете которого танцуют последние бледные мотыльки. Внизу, под взглядом огня, покоится куча тряпок, принимающая в сумеречном свете очертания то старика, скрючившегося от холода, то молодой женщины, готовящейся родить. Она лежит на спине, раскинув ноги под рогожей, голова поворачивается вслед прыжкам светового пятна, руки прижаты к горе живота, ходящего из стороны в сторону под скорлупкой кожи. Из-под женщины ползет ручеек ртутной воды, возможно, кровь, или отошедшие воды, или просто моча, если взглянуть на тряпочный куль с другой стороны, так чтобы он обернулся старцем с уродливым крючковатым носом и густыми бровями.
Во двор выходит хозяйка, она стирает суету мотыльков, гасит слабый огонь, поднимает простыню над роженицей, протягивает руку старцу, возвращая двоящемуся облику природу вороха ткани, сшитой внахлест, простыни в полосы, полосы в шар, который она развешивает между столбов на восьми веревках. Солнце, как кот, тычется ей под руки, изгоняя влагу с тяжелой ткани, пока хозяйка разжигает огонь под пойманным шаром, расправляя его морщины, придавая долгожданную форму. Вот уже корзина скачет на гладких, начисто вымытых камнях. Хозяйка улыбается и отвязывает веревку. Лучше отправляться в путь утром, когда солнце прогоняет туман, ветер стихает и небо безоблачно, тогда ее шар летит без рывков, ровно над полями, уже взрезанными плугами, но посевы пока не взошли.
Вблизи горы ветер совсем спадает, бережно поднимая шар выше, вдоль трещин в скале, наискосок по склону, едва не задевая верхушки деревьев. Воздухоплавательница уменьшает пламя в медной чаше под зевом шара, позволяя потоку нести ее в ущелье, где ветер снова усиливается, принимается играть с летательным аппаратом. Женщина упирается спиной о корзину, вцепляется в белые канаты сети, нужно пройти эту горловину, всякий раз пройти, как душа переходит Стикс, как тело корчится на погребальном огне, как роженица выталкивает младенца из ходящего ходуном чрева, шар несется над скалой, между острых камней, полагаясь на расположение ветра, рожденного этой землей, ее горячей землей, и ее солнцем, благосклонным к той, кто день за днем разводит огонь под тряпичным шаром, поднимается, вызывая ужас людей земли, к вершине горы.
Скала в цепких колючих травах поднимается ввысь. Уже видна тропинка ко входу в пещеру, нитка песка среди кустов, однако лаз скрыт зарослями шиповника. Слабый свет достигает только входа, а чем глубже по неровным ступенькам, тем он слабее. Впрочем, ступенек немного, не больше шестнадцати, два пролета, налево от входа, дальше направо, в полную темноту. Ступени надежные, каменные, вырезанные в скале, а стены убраны мрамором. Рисунок синим по плитке, если бы его было видно: узоры из линий, окружности, соединенные по три и четыре, трубы, разрезанные наискосок, круги, один внутри второго внутри еще и еще одного, с точкой в центре, ровные линии волн, переходящие с плитки на плитку, подобно усам земляники.
Женщина отпирает замок и, вращая тяжелую рукоятку, поднимает жесткий занавес, скрывающий внутреннюю залу пещеры. Она входит внутрь, чтобы забрать горшок у лежачей старухи, а также высохшие за ночь, как за месяц, цветы, и вскоре возвращается с чистой, посыпанной песком вазой и свежим букетом цветов, гиацинтов или васильков, по сезону. Помимо стоящей посреди залы кровати с легким покрывалом и столика в углу, на котором засохли мази молодости, в помещении, освещенном лучами солнца через отверстие высоко над головами, ничего нет. Старуха спит на кровати, не обращая внимания ни на женщину, обмывающую ее, ни на столик с волшебными средствами из молока жертвенных буйволиц, ни на вызывающую красоту цветов, распространяющих звенящие облака запаха. Она лежит на спине, медленно и тяжело дыша. Легкая ткань взлетает парусом в ритме ее дыхания, приоткрывая холм живота, вздымающегося и опускающегося под покрывалом. Концы тонких седых косичек настороженными осьминогами выглядывают из-под ночной косынки. Острый нос старухи с изрытыми прожилками ноздрями торчит над подушкой маяком путешественникам, потерянным в лабиринте простыни. Левый глаз ее неподвижен, нацеленный в безвозвратное, а правый вращается под закрытым веком, как капля ртути, словно старуха пересматривает картины бывшей и небывшей жизни. Ее бледные пальцы унизаны кольцами с драгоценными камнями, у шеи – золотой секрет. Говорили, в секрете спрятан младенческий волос ее сына, но никто не видел наверняка. Со смерти сына минули годы, старуха давно удалилась в пещеру, и никто
