Моя королева - Жан-Батист Андреа

на плато, я понятия не имел, чем занять руки: они просто болтались со всей своей тяжестью. Единственное, что можно было делать, — ходить, но я не осмеливался, потому что ждал Вивиан. А еще можно было забраться на рулон сена. Но это уже опасно. Бабушка рассказывала, что в детстве ее чуть не раздавил огромный мешок с мукой, когда она на нем играла. Ее родители были булочниками. Мука или сено — какая разница. Я не собирался расшалиться до того, что Вивиан найдет тут потом мой труп. А то выйдет совсем по-идиотски. Поэтому я держался подальше от огромных рулонов.

Я мог бы рассказать обо всем бабушке, потому что она была из тех редких людей, кто нормально со мной разговаривал. Вивиан и пастух Матти, конечно, тоже к ним относятся.

Бабуля родилась в далекой стране, название которой начиналось на «А», или на «И», или на «Я», но точно не на «3», я бы тогда запомнил, — короче, в этой стране произносят раскатистую «Р». Кажется, она рассказывала о войне в тех краях, но я тогда был совсем маленьким и не очень интересовался вопросом. Больше мне нравились ее рассказы о булочной, но я с трудом представлял себе бабушку маленькой, вывалявшейся в муке девочкой, к тому же она постоянно одевалась в черное. Ее истории были лучше книг, которые я не мог читать. Она была мамой моей мамы. Однажды она приехала на заправку и жила у нас в гостиной. Я вырос, а она уменьшилась. А как-то ночью и вовсе исчезла. Я слышал шум, голоса, шепот, попытался открыть глаза, но не получилось, а на следующее утро, когда я проснулся, бабушки уже не было. Она умерла — так мне сказали, — как и сын Мартеля, которого приняли за кабана. Я тогда еще удивился, потому что не понимал: как можно бабушку-то перепутать с кабаном?

Она всегда говорила, что кто-то завор-р-ро-жил мою мать, и поэтому не нужно слушать злые р-р-россказни о ней от других. Я никогда не слышал, чтобы кто-то плохо говорил о матери. Даже в голову не приходило, что такое возможно. Бабуля заставляла меня читать наизусть молитвы, а все вокруг удивлялись, потому что это запомнить у меня получилось, в отличие от всего остального. Молитвы — это просто. В четках всегда столько же бусин, сколько и слов в молитве, а еще они блестят. Идеально. Не знаю, что случилось с четками, кажется, пропали вместе с бабулей.

Долго скучать на плато не пришлось, потому что к полудню я проголодался. Дома, когда мне хочется есть, меня кормят, но тут я совсем один, и придется как-то выкручиваться. Вдруг идея стать мужчиной показалась мне не такой уж и хорошей; может, именно об этом и рассуждала Вивиан. Я представлял, как она сидит перед огромной тарелкой чечевицы — это мое любимое блюдо, именно потому, что не притворяется чем-то другим. Хитрюга эта Вивиан, я сразу понял, но поэтому мне хотелось снова с ней встретиться. А еще — потому что она красивая.

Живот заурчал при одной только мысли о чечевице. В карманах нашлось пять конфет, которые я прихватил из банки на заправке, когда родители не видели, и половинка карамельки. Я медленно все пережевал.

Немного полегчало, но конфет было мало. На обрыве я заметил два земляничных дерева с гроздьями ягод, свесившимися над бездной, но я боялся, что, отойдя от валуна, упущу Вивиан. Я долго колебался, вспоминая о желтых фруктах с одного дерева и красных — с другого. Они выиграли.

Я бросил куртку на землю, раскинув рукава в стороны, чтобы Вивиан поняла, что я еще здесь и не собираюсь уходить далеко, и побежал к деревьям. В мгновение ока обобрал оба, съел даже переспелые ягоды. Они оказались безвкусными — просто подслащенная вода, но на душе странным образом полегчало. Довольный собой, я вернулся к валуну и тут уже понял, что мог бы набрать ягод впрок, а не набивать всеми брюхо, но было уже поздно. Мне захотелось влепить себе пощечину.

По крайней мере, я знал, что с водой проблем не будет. Тут альпийские луга. Где-нибудь в траве всегда найдется ручеек; иногда в него можно случайно ступить и вымочить ноги. Еще иногда образуются прудики, полные воды, черной из-за сланца на дне, — такие красивые, что хочется окунуться с головой.

Куртка лежала на месте — я понял, что Вивиан не приходила. Если бы она тут появилась, точно что-нибудь сотворила бы с курткой, например передвинула бы рукава или как-нибудь смешно сложила бы. В этом я был уверен: мне казалось, я очень хорошо ее знал, хотя мы говорили всего раз.

Наступила ночь. Я прислонился к обжигающему валуну, закрыл глаза всего на минуту, чтобы набраться сил, а когда открыл, было уже светло. Я уснул — даже не пришлось трижды включать и выключать лампу — и проснулся живой. С одной стороны, это успокаивало, но когда я это понял, все равно немного испугался. На всякий случай трижды моргнул, стараясь заменить лампу.

Я прошелся по утренней блестящей траве — сочный мокрый поцелуй в ступни. Стало хорошо, я хотел там остаться, но ноги сами понесли к краю плато, за которым находилась заправка, потому что они лучше знали: нельзя торчать здесь долго в одиночестве. Они решили ничего не говорить мне, двенадцатилетнему, а просто пошептались между собой ночью и договорились вернуться домой, не произнеся и слова, — и так, наверное, даже лучше. Если повезет, люди решат, что я доказал все на свете; может, придут посмотреть на меня, будут жать мне руку и признаваться, что не зря проделали весь этот путь.

Тем не менее надо было забрать куртку, которую я забыл на траве. Ноги отказывались повернуть обратно, я просил их, но они не слушались. Пришлось пятиться. Куртка намокла, но я все равно ее надел, ведь уже потеплело. Забрался в последний раз на валун, чтобы попрощаться с плато.

Я почувствовал резкий порыв ветра — травессо настолько сильный, словно стена, на которую я мог опереться и уснуть. Затем все стихло, трава на плато выпрямилась, и я увидел худенький силуэт, приближавшийся ко мне.

Вивиан вышла из ветра, и мы укрылись за валуном, не говоря ни слова. Я был рад ее видеть, но слов не хватало — они просто не хотели вылезать наружу.

У нее под глазом был фингал. Слева — с той стороны, где у меня немного отклеивается подошва на ботинке. К счастью, я