Лиственницы над долиной - Мишко Кранец

и появились. Ну, ничего, — она уже успокаивалась, — как-нибудь проживем. Я буду о тебе заботиться, тебе будет хорошо… Видишь, вон там мой дом! — она показала в сторону гор, за Подлесу. — Он небольшой. Почти лачуга. А внутри хорошо! — Она заговорила увлеченно. — У меня побелено, ни грязи, ни паутины не найдешь, не то что у некоторых. Нигде ни пылинки, и окна всегда чисто вымыты. А перед домом у меня цветы, и на окнах тоже цветы; я развожу гвоздики, у меня их несколько сортов, такие высокие и цветут как, — загляденье! Вон тот участок — мой, я там сажаю картошку, фасоль, огурчики, а рядом пшеничку. Всего понемножку, — усмехнулась она, перечислив свое скудное богатство. — А внизу луг, оттуда я каждый день приношу траву для коровушки. Вообще-то с сеном у нас туговато, особенно если засуха. Наверху лес, не больно густой, но без дров не останешься. За лето заготавливаю несколько вязанок хвороста, на растопку. На дрова приходится срубить бук-другой. Осенью нагребу листьев, на целый год хватает. А тут, внизу, в котловине, Подлеса. А вокруг горы, зажали ее со всех сторон… Знаешь, сердце радуется, когда идешь из долины и остановишься здесь, возле лиственниц, отсюда открывается такой вид на деревню. А всего красивее, веришь, она весной, вот как сейчас, все словно цветущий куст, а сквозь него проглядывают серые крыши домов. И голуби летают над деревней, всегда летают. По воскресеньям здесь на удивление спокойно — ничто не шевельнется, никто не кричит, никто не работает. Только наверху, на дороге, видишь людей; одни приходят, другие уходят. Уходят, — усмехнулась она, — и не возвращаются. Я все думаю, сейчас в Подлесе люди совсем другие, чем в мои детские годы. Тех осталось очень уж немного. Раньше народу было полным-полно, особенно по воскресеньям. Потом стали уходить, из каждого дома по одному, а то и по три, четыре. В долину, на фабрики. Девушки, парни обзаводятся там семьей. А если и не обзаводятся, все равно остаются в долине. Ниже деревни — поля. Повсюду регеля, а на лугах еще и сеновалы. А в той стороне одни только склоны и долины. Там текут ручейки, совсем маленькие, зато уж как они журчат! Внизу глубокие ущелья, такие обрывистые, что лучше обходить их стороной. А там леса, видишь эти лиственницы? — воскликнула она и восторженно сжала его руку.

— Вижу, — тихо ответил он.

— Красивые, да? — спросила она.

— Красивые, — откликнулся он.

И вдруг она взглянула на него, ей показалось, что он ее не слушает. Но прежде чем посмотреть в его стеклянные глаза, которые ему сделали в больнице, она вспомнила: да ведь он слепой. У Малки изменился голос. Чемажарьев почувствовал эту перемену. Сказал тихо:

— Теперь ты по-другому говоришь, Малчи. Почему ты перестала так рассказывать?

— Да ведь я рассказываю, — ответила она и правда попыталась продолжать. — Видишь, там, справа, Урбан. Церковь видна плохо, она тут, на распутье… — Она замолчала, потом сказала медленно, с трудом, потому что у нее сдавило горло. — Не могу больше, не могу, не сердись на меня.

— Почему не можешь? — спросил он все также тихо.

— Да ведь ты не видишь, ничего не видишь, — с болью ответила она.

Он секунду помолчал, сжав губы. Потом ответил со скрытой печалью, но бодро:

— Вижу, все вижу. — И неожиданно у него вырвалось: — Там внизу долина, вон там поля, луга, леса, все такое красивое, пестрое! Среди садов — деревни, регеля, а за ними широкие дороги, бегут себе на все четыре стороны. По дорогам идут люди, я вижу их, маленькие, спешат то туда то сюда, вижу автомобили, вижу крестьянские телеги, вижу небо над равниной, вижу солнце, вижу месяц и звезды, вижу белые и темные облака, которые плывут по небу, вижу, как ветер раскачивает деревья и поднимает пыль на дорогах, вижу, как высоко в небе сияет солнце, — все вижу, очень хорошо вижу. Но лучше всего я вижу человеческое сердце: стоит только человеку промолвить слово, и оно открывает его сердце, точно ключ — двери. Когда ты будешь уходить из дому, Малчи, я буду стоять на пороге и смотреть тебе вслед, а потом увижу, как ты возвращаешься. Ну, улыбнись, Малчи, улыбнись. Смотри, я вижу, ты пытаешься улыбнуться, но у тебя не выходит. А ты улыбнись, мне хорошо, когда человек улыбается, и плохо, если он хмурится. Не смотри мне в глаза так растерянно: они стеклянные и ты к ним еще не привыкла, очень уж они чистые, слишком чистые, я это знаю, и чересчур неподвижные, ресницы не движутся, а зрачок так пристально глядит да людей… Но ведь у человека есть и другие глаза, Малчи, и если они у него настоящие, он видит ими еще лучше и дальше, он может рассмотреть душу человека до самого дна, до каждого пятнышка, до мельчайшей соринки.

Она вздрогнула и посмотрела на него, в его стеклянные глаза, которые могут увидеть любую соринку и в ее сердце. И сказала смущенно, словно сожалея, что поменяла Хлебша на этого слепца, который будет постоянно следить за ней своими стеклянными глазами:

— Пойдем, нам пора.

— Пойдем, — кивнул он. Повернулся и, как бы в подтверждение своих слов, подошел к скамейке, на которой оставил свою палку, наклонился и — даже не пошарив — взял ее, а другую руку протянул к оглобле тележки. Малку охватил ужас, и она невольно подумала: «Он все будет видеть, как бог, даже мои мысли». Перепуганная и растерянная, она подошла к тележке и взялась за оглобли.

— Пошли, — шепнула она.

— Повезем вместе, — сказал он, не выпуская оглобли; в правой руке он держал палку, казалось, совсем ненужную ему; он только иногда взмахивал ей перед собою, как будто хотел смести все препятствия, возникающие на пути к их маленькому счастью. Не доходя до Подлесы, они свернули на узкую, почти не наезженную дорогу, ведущую к ее дому. Они уходили все дальше и становились все меньше, пока не превратились в две маленькие фигурки, везущие на тележке свое убогое счастье, которое уже никому не станет помехой. Они уходили все дальше и дальше, и теперь путники, направлявшиеся в Раковицу, если бы захотели, могли увидеть их в последний раз; но они не хотели их видеть, один лишь художник улыбнулся про себя, в ответ на ту щемящую печаль, которую вызвал в нем вид этого счастья.

Марта заслонила глаза ладонью, но словно не для того, чтобы лучше видеть, а чтобы успокоить свою тревогу. По тропинке, от лиственниц прямо к дому, один за другим спускались пятеро мужчин, и это напомнило Марте