Лиственницы над долиной - Мишко Кранец

ГРЯДЕТ СТРАШНЫЙ СУД,

от которого ей не спрятаться. Ее руки устало опустились вдоль тела, безжизненные глаза уставились на приближавшуюся процессию, на котловину, на всю Раковицу, купающуюся в лучах заходящего солнца, в прозрачном вечернем воздухе. Птичье пение казалось сейчас слишком громким. Тишины не нарушало тявканье собаки на кошку, обычно сопровождавшую Марту во время работы, ни хрюканье поросят в хлеву, ни кудахтанье стайки кур, которые хотели ужинать, прежде чем отправиться на ночлег. Это безмятежное затишье нарушит приход пятерых мужчин. Когда Марта на миг прикрыла глаза, ей показалось, что к Раковице приближается армия, которая станет жечь и убивать, и уже не укрыться от этого страшного суда. Поэтому она почувствовала себя бесконечно счастливой, когда ей наконец удалось сбросить оцепенение и юркнуть к гумну, в надежде, что ее никто не заметил. Заперев за собой тяжелую дверь сарая, она стала сквозь щель наблюдать — теперь ей некуда было торопиться, а здесь никто не сможет достать ее.

Художник Яка, окинув взглядом привычную картину, как будто искал мотив для своего полотна, заметил тень, мелькнувшую возле гумна. Невольно произнес:

— Это Марта, несчастная мать еще более несчастного дитя. Наверно, она нас боится. Надо бы ее отыскать.

Мужчины остановились перед домом. В Раковице оказалось одновременно два хозяина, потому что в этот момент Петер Заврх все еще чувствовал себя владельцем усадьбы, а к Виктору уже вернулось сознание собственника, не желающего поступиться своими правами. Долговязый батрак Рок стоял особняком, теперь он полностью протрезвел, и его мучила жажда, хотелось водки, справедливости и еще бог знает чего. Он чувствовал, что у него украли этот дом, хотя до сих пор он принадлежал и ему!

— Слава богу, — забормотал за спиной у Алеша художник Яка, — вот мы и добрались до конца наших заблуждений и несчастий. И если нам удастся в должной мере нелепо разделаться и с последним из них, мы можем спокойно отправиться спать как люди, ни к чему не способные, абсолютные духовные ничтожества. Не бойся, Алеш, сегодня тебе не придется быть повитухой, к счастью, женщины рожают не больше одного раза в год. Надеюсь, нам не придется сыграть и роль отца в этой современной сказке. Такое может случиться разве что с несчастным батраком Роком, и то если раковицкие господа сжалятся над ним. Их кулацкое достоинство не допустит, чтобы отцом ребенка стал Виктор. Разумеется, если маленький лягушонок еще жив, — при упоминании о ребенке голос Яки потеплел. — Мне бы хотелось благословить его, прежде чем я уйду отсюда. Меня преследует мысль, что в жизни его не ждет ничего хорошего: если он станет сыном батрака Рока, из него получится либо батрак, либо непутевый художник, либо мечтатель-активист. Пойду-ка я посмотреть на него. Знаешь, Алеш, меня страшно интересует все человеческое. Иногда меня охватывает желание баюкать все человечество или взять его за руку и повести на прогулку — по целому миру, минуя все несчастья. Не люблю я их, несчастья! А то хочется пропеть человечеству ласковую колыбельную песенку. Собственно говоря, мне кажется, что искусство, поскольку оно отказалось от своей революционной роли, должно стать такой колыбельной песенкой. Разочарованные и хмурые люди вроде Алеша Луканца пусть изредка обращались бы к нему, чтобы рассеяться и снова обрести веру.

Ключ торчал с наружной стороны двери. Виктор открыл.

— Заходите! — по-хозяйски пригласил он. — Марта, судя по всему, дома, она нам что-нибудь приготовит. Надо ее позвать. — И он закричал, стоя на пороге: — Марта-а! Марта-а! — Его крик разнесся по котловине и долетел до самых лиственниц.

— Мне кажется, я ее видел, — сказал Яка, — схожу поищу… — И вместо того, чтобы направиться за остальными в дом, пошел к гумну.

Марта все еще стояла возле дверей, она побледнела, увидев сквозь щель, что художник направляется прямо к гумну. В ней все оборвалось, и она метнулась в угол.

Яка широко распахнул двери, и свет хлынул на разбросанные по полу вещи.

Священник Петер Заврх только чуть повернул голову, почувствовав, что в комнату вошел батрак. Он снял пелерину, отложил в сторону сумку и палку. Беспощадно через плечо сказал:

— А ты собирай свои вещи. Можешь уйти еще сегодня, в комитет. Устраивайся там или при Алеше.

— У меня нет ни усадьбы, ни канцелярии, — едко ответил Алеш. Потом добавил более резко: — Яка прав, ты что-то слишком охотно наказываешь людей. А как же те сорок — или сколько там — лет, когда он носил в Раковице корзину? Человек начинается не с усадьбы, не с церковного прихода. Он начинается с другого, Петер!

— Этого мы обсуждать не будем! — твердо ответил Петер Заврх.

— Ладно, — согласился Алеш, — и все-таки нехорошо это с твоей стороны, урбанский священник, взваливать на социализм заботу о человеке, который отдал свою жизнь вашей усадьбе, и уж тем более негоже отсылать его к коммунисту Алешу.

Рок подошел к окну, взял с подоконника бутылку водки и основательно хлебнул. Потом протянул бутылку Алешу.

— Пей, не препирайся с Раковчевыми. А ты здесь не командуй, — обратился он к священнику. — Твоя усадьба возле Урбана. А здесь хозяйствуем мы с Виктором. Как-нибудь мы с ним договоримся, не перегрыземся. Мы друг друга знаем и один другому нужны.

У Петера Заврха перехватило дыхание, он побледнел:

— Собирай свои вещи и сегодня же уходи!

— Чтобы ты меня выгонял?! — Рок угрожающе сжал кулаки. Вошедший в комнату Виктор встал перед батраком, весь красный, ибо понял, о чем идет речь, и решительно сказал:

— Рок, до сих пор мы с тобой не пререкались и сейчас не будем. Собирай вещи. Зайдешь ко мне, я заплачу тебе за три месяца вперед.

Рок повернулся и неожиданно кинулся на хозяина Раковицы.

— Рок! — закричал Алеш, подскочил и оторвал его от Виктора. — Это ни к чему; я же сказал, что Раковчевы вышвырнут тебя за порог, если ты будешь требовать пенсию. Придется тебе примириться с этим.

— И это все? — прохрипел Рок.

— Я тебе говорил: или усадьба, где ты до смерти будешь батраком, или социальное обеспечение. Ты сам выбрал.

Рок помотал головой, не говоря ни слова, он повернулся и вышел из комнаты.

Яка нерешительно стоял посреди просторного сарая. Вдоль стен громоздились сельскохозяйственные машины вперемежку с домашней утварью: телеги, плуги, соломорезка, бочки, молотилка — все это тонуло во мраке.

— Марта! — по-дружески закричал Яка, словно пришел к ней в