Поплавок из осокоря - Иван Владимирович Пырков
А везунчик-Митька помалкивает.
Наконец дома.
– Мы на Изуморе были, на Изуморе. Какое озеро красивое! – лепечет Батька, не обращая внимания на грозные взгляды деда Ивана.
– А цветы какие замечательные ты мне принес, – радуется баба Катя, – и подмаренник, как я и просила!
– А вот меня не послушал, – ворчит дед Иван. – Как мне это все сейчас чистить, выбрасывать рыбу грех, если что поймано, должно пойти в дело – таков рыбацкий закон… Вон Митька – это рыбак, охотник. А вы… Мить, ну хоть ты бы их, балбесов, выучил!
– Да я им говорил, дядя Вань, – но разве они согласятся поклевку часами ждать, когда мелкота без перебоя тербанит…
Чуть позже, под мягким прищуром бабы Кати, дед Иван тоже смягчается.
– Всех окуньков сразу в уху, чтоб чертям было тошно, а белешку, Катюш, затушишь с овощами, как ты умеешь?
– Да, – соглашается баба Катя. – Только чисти скорее, пока не пропала.
Дед Иван располагается во дворе, с кряхтением достает доски для чистки рыбы, и, глядючи на это, к нему сходятся-сползаются все коты Пионерского переулка.
– И пескарей где-то заарканил, и ершей, да мелких, да колются как… И их в уху тоже – чтоб чертям было тошно!
Но Батька уже не слышит отцовского незлого ворчания.
Ему снится, что он снова собирается на озера со своими лучшими друзьями, и в окошко дома на Пионерском, как и договаривались с вечера, тихонько стучит Виха.
* * *
…Вскоре случится война, и Митька уйдет на фронт. Баба Катя испечет ему с собой в дорогу пирожков. И через месяц его убьют.
* * *
Обратная дорога с Черемшана начинается уже в мартовских мягких сумерках. На Мелекесскую трассу выворачивает наш знакомый заводской автобус – с рюкзаком за плечами. Виха едет вместе с Батькой, конечно. Он сделал уже пару лишних глотков из своей фляжки, снял ушанку, тряхнул темными с проседью волосами и начал вспоминать-разговаривать.
– В Пионерском бываешь? Редко? Помнишь, как Доган у дяди Вани лучшую удочку взял на денек, а принес – всю передоганенную? Женька на Север, значит, подался, ну на то он и Доган. А как там дядя Ваня? Держится? И тетя Катя? Поклон им от меня. А Митьку помнишь, как спас тебя? Прямо за кудри и выволок. Эх, жаль Митьку… А я Тростяное и Окуневое часто во сне вижу. И Светлое. Твое ненаглядное. Ты еще все кашки эти ромашки хреновы там собирал, ну такие желтенькие. Точно-точно, подмаренник. Но Изумора – жальче всего! Изумора… Я, знаешь, иногда думаю: а как бы их вернуть, озера наши, они же на дне так и остались, никуда не делись. Может, все еще образуется?
Широко размахнувшись, бросает он ушанку себе под ноги и голосит на весь автобус:
– Шапки прочь. В лесу поют дрозды…
Голос его не такой, как утром – чистый и веселый. Закрадывается в его песню что-то грустное, какая-то нота потерянности.
И весь автобус подхватывает эту странно звучащую ноту:
– Для души поют, а не для славы…
* * *
…Мы с Батькой на «Мошке» – маленьком омике. Посреди волжского моря. Напротив симбирского крутого берега. Ветер. Волны. Перебегают барашки друг через дружку, перезахлестываются… Батька показывает мне на серую, непроглядную и неприветную воду:
– Вот где-то здесь, по моим расчетам, было Светлое. А та-а-ам, подальше, за теми, нет, под теми бакенами, вглядись – сам Изумор!
…Через много-много лет я бережно разворачиваю старую карту. Да не просто абы какую – водную. Карту заливных симбирских лугов с аккуратно, любовно я бы сказал, обозначенными-отмеченными озерами. Сколько их! Всего легче найти Волгу и воложку. От одного только слова «воложка» веет свежестью, веселой прохладой, тебе точно бы передается ее упругая быстрина. А вот, рядом с Шавыринской протокой, Лебяжье озеро. Вспомнилась Батькина байка про лебедя-подранка, которого выкармливал до поздней осени здешний лесник и поставил-таки на крыло. А весной лебедь вернулся и будто бы узнал своего старика… Рядом с крошечными круглыми точками сокращение «земл.». Землянки то есть, береговые скрывища рыболовов-отшельников, что могли жить в земляночках своих месяцами. Чувич, Запорное, Окуневое, Тростяное, Банное, Кобылье… Ох уж это Кобылье! Дед Иван обычно напутствовал перед рыбалкой мальчишек: «Только на Кобылье не ходите – окуни оттуда кобылой пахнут, и сами рыжеватые такие, кобылистые. Только не на Кобылье!..» Ну, понятное дело, берега пологие, удобные, испокон приводили сюда на водопой лошадей – потому и озеро так назвали. Вот избушка бакенщика, точно – она, недалеко от плотов. Светлое, Дубовое…
А где же Изумор? Все озера из отцовских рассказов на месте. Только Изумора не разглядеть. Беру Батькину лупу – ручка слегка потрескалась, стекло чуть помутнело – и склоняюсь над картой, увеличивая то ее заломанные уголки, то середину. Будто путешествую по странному, непознаваемому, навсегда ушедшему миру. Остров Лисий, Сомовьи ямки… А вот и, в самой чащобе, среди островков и проточек, река… Зумор.
Но это же не озеро, а река. Зумор – одно. Изумор – другое. Батька что же, додумал букву, которая все изменила? Увидел то, чего нет? А может быть, он знал больше, чем любая, даже самая подробная карта? Было ли оно когда-нибудь, волшебное лесное озеро?
Я и сейчас продолжаю разгадывать тайну Батькиного Изумора…
Дед Иван
* * *
Меня учил рыбачить мой отец, Батька. А моего отца – его отец. Мой, стало быть, дедушка. Дед Иван. Про него и речь теперь.
* * *
Когда я родился, деда Ивана несколько лет как уж не было на свете. Но мне кажется, что я знал его чуть ли не с рождения, слышал его, видел. Меня тогда не было еще, но я и был. Почему это? Да потому, наверное, что Батька, да и все родные, говорили мне про деда Ивана непрестанно, ставили в пример, обращались к его безоговорочному авторитету при разрешении всяческих дилемм и вопросов. Или просто рассказывали случаи из его героической жизни. Еще бы не героической – под началом самого Гая в легендарной Железной дивизии службу нес! Многое пережил, многое испытал. И медные трубы, и огонь прошел. А уж про воду – рассказ отдельный.
Свияга-река
Есть, как мы уж с вами обмолвились, такая река в Симбирске-Ульяновске – Свияга. Одна из немногих, чье течение идет наперекор волжскому. Бережка у Свияги крутые, поворотные, омуточки глубокие, и ласточкам там – раздолье, и
