Поплавок из осокоря - Иван Владимирович Пырков

– Дядя Ваня, а Валька дома?

– Не Валька, а Валя, Валечка… Чурбан неотесанный. Иди отсюда, пока удочку о спину твою не сломал. – У деда Ивана и в мастерской, в углу, удочки всегда торчали, чтоб, значит, домой не заходить после работы, если вечернюю зорьку на воложке застать нужно.

– Дядь Вань, сегодня кино крутят, Валю отпу́стите?

– Я тебе сейчас хвост накручу твой кобелий… В кино… Какой хоть кино-то?

– Да про любовь вроде!

– Любовь – слова-то говорить научились! Ты хоть бы вытер, прежде чем о любви толковать.

– Что, дядь Вань, вытер?

– Сопли!

Так расправлялся дед Иван с Валентиновыми ухажерами, пока в один прекрасный день, вернее в одну прекрасную ночь, не украл кто-то чудо-фотографию. А через пару дней не принес ее в мастерскую. Ну, выкупа вместо. С предложением руки и сердца. А Валентина давно была не против. Человек достойный, порядочный посватался, а что чудо-фото ночью умыкнул – за это даже еще больше уважать его дед Иван стал. Не каждый решится такие шутки шутить с тем, кто воевал в Железной дивизии вместе с самим непобедимым Гаем.

На плотах

Летний день к вечеру клонится неохотно. А дед Иван по симбирским спускам еще с какой охотой к прохладной реке ковыляет. Прихрамывает, да, зацепило на Гражданской, да еще язва замучила. Война, она если не убьет, то изнутри покалечит. Но чтобы унывать, предаваться отчаянию, впадать в какую-то там «депрессию» – да дед Иван разве слова такие знал? А если б кто и произнес их при нем, то огреб бы по полной. Нет, ковыляет мой дедушка с веселой улыбкой – к воложке спешит, а там, чуть дальше, – плоты. На плотах целая жизнь проходила, целая культура коренилась. Были и свои завсегдатаи, и новички. И законы плотовые чтились неукоснительно. К краю не подходить, веревки подгнившие, которыми бревна скреплены, менять-перевязывать, костер разводить осторожно и не более чем на пару часов – чайник, там, чтоб вскипел, уха подошла… На плотах громко говорить не любили, по воде звуки разносятся далеко, а что зря шуметь – плоты, они сдержанность любят, сосредоточенность.

И вот подходит наконец дед Иван к любимому своему на всей здешней Волге месту – к плотам. Спускается осторожно по песочку, встает на мостик, из пары особенно крутобоких бревнышек слаженный, и оказывается над самой стремниной. Волжская быстрая вода, перекручиваясь от течения синими жгутами, ласково обтекает плотовые границы, так и ждет живая водица, чтоб набрали ее в горсть не скупясь, отпили, лицо ополоснули. И сразу – как будто десять, а то и двадцать лет с плеч долой.

– Эй, Иван, ты не на ночь ли?

Это старинный знакомый бакенщик, вечный плотов обитатель, у деда Ивана спрашивает.

– Нет, Катюша волноваться будет. Я до заката пару сомят и стерлядку, что ли, словлю – и с меня будет.

– А крючки стерляжьи остались у тебя?

– Да вроде был один… Тут сын, Вовка (мой отец, Батька стало быть), на Изумор потащился, ну там сам знаешь какие в омутах зацепы…

– А то не знаю. Но ты на Вовку не серчай, он у тебя настоящим рыбаком вырастет. И еще выдумщиком. Забегал тут ко мне, помогал лодку ладить, все спрашивал – можно ли электрические бакены на Волге установить, чтобы сами зажигались? Я ему: «Зачем?» Он мне: «А разве не красиво?»

– Не выдумщиком, а брехуном, – махнул рукой дед Иван. – Все преувеличить горазд, все приукрасить. «Я, кричит – ну, с Изумора-то когда прикандыбался, – окуня во-о-от такого поймал!» Гляжу – болтается на кукане окушок, ну так, побольше ладони. Я только рукой и махнул.

– Вот, – протягивает бакенщик драгоценные стерляжьи крючки деду Ивану. – Тебе и Вовке твоему надолго хватит…

Почему драгоценные? То история особая. Стерляжий крючок ни в одном магазине не купишь, а секрет их изготовки знают только самые бывалые волгари: шкипера, лодочники, бакенщики. Цевье настоящего стерляжьего крючка тонкое и длинное, что позволяет насаживать червей-выползков и прочую крупную насадку. А жало при этом очень острое. Клюет на такой крючочек рыба только крупная – налимчик, сомик, стерлядь, сазан, судачок. Белешка и близко не подойдет. Чаще же на стерляжьи крючки ничего не насаживалось – запускалась снасть на самую бырь, чтобы играла с ними, блестящими, резвая стерлядка, то и дело попадаясь бакещикам да шкиперам.

Удочка у деда Ивана специальная, плотовая. Короткая и очень гибкая. Из ореха. Крашенная (бабой Катей, конечно, любимой его Катюшей) масляной краской. Зеленой – для маскировки. Грузило тяжеленное – свинцовый восьмигранник, тоже самодельный. Леска – не леска. А необрываемый конский волос. (Разве допустил бы дед Иван рыбалку на новомодный «Сатурн» – он бы скорее рыбачить отказался, чем в таком разврате участвовал.) Поплавка нет – течение любой поплавок закрутит и потопит в своих бурунчиках. Потом уж Батька-то приловчился ловить на поплавочки и с плотов. На бырь, на самое то есть течение ярое, удочку не забрасывал, а выискивал хоть мало-мальски широкое окошечко меж плотовых счалов. Там тоже тянет, да не так сильно. И рыба держится под самыми плотами не такая уж и крупнющая – ни сомика, ни стерлядку не сманить, особенно днем. Зато округлого золотистого подлещика поймать можно было легко. В Ульяновске никогда не говорили «шарман», не пользовали это разошедшееся по всем волжским, считай, городам рыбье имя. Нет, только «подлещик». Причем звук «щ» не смягчался, а «и» превращался в «ы». И выходило чисто по-ульяновски-симбирски: «подлещык». Было что-то в этом словце округлое, золотящееся, весомое. Вот и охотился Батька с поплавочком из пробочки за «подлещыками» в маленьких окошечках-озерцах, когда его дед Иван на плоты с собой брал. Опускает удочку, тихонько плывет поплавочек, мягко вздрагивает и ложится. Это значит, рыбина приложилась к волочащейся по песчаному дну насадке, приостановила ее и решительно подняла над дном. Тут и подсекать пора. И вываживать, круг за кругом, очередного «подлещыка».

Но вообще-то на плотах ребят не очень-то жаловали – это было место бывалых рыболовов, тут велись беседы, обсуждались степенные волжские новости. Когда шиповник этот год можно будет в лугах заготавливать, когда грибы пойдут, скоро ли уровень подымется от осенних ливней. Да еще вот что. За мальчишками грех один водился. Как заявятся на плоты оравой, как начнут на муху таскать косырей одного за другим – нашумят, накричатся, всю тишину спугнут, всю плотовую размеренную жизнь разобиходят. Косырями волжане называли бесценную нынче рыбу-чехонь, брусковатую, жирную, прекрасную к доброй осенней и особенно весенней засолке. Но тогда косырей