Энтомология для слабонервных - Катя Качур
– Иди ко мне, Оля! Помоги!
Оленька, осторожно переступая ногами, будто скользила по канату, приблизилась к Лее.
– Умеешь хранить тайны? – шёпотом спросила Лея.
– Да.
– Тогда никому ни слова. Беги сейчас же к Петюне и скажи ему, пусть срочно уезжает. Навсегда. Его рассекретили.
– Почему, Лея? Почему ему надо бежать?
– Чтобы выжить. Ведь жизнь – не только наша с тобой привилегия, Оленька. Правда?
– Правда, Лея. Ты помнишь мои слова?
Оленька вытерла нахлынувшие слезы. Прабабка никогда не называла её по имени, ласково. Она вдруг почувствовала тонкую, но крепкую нить, протянутую от занудной, вечно капризной, старой Леиной души к её молодому, неровно стучащему сердцу.
– Я люблю тебя, Лея. Я всё сделаю. Но ты же потом мне всё объяснишь?
– И я люблю тебя, Оленька. Всё объясню, всю расскажу, моя кецелэ[41], у нас впереди столько ночей!
Оленька застучала тонкими сланцами по скрипящим доскам, одним махом проскочила веранду и вылетела на грунтовую тропинку. В общей суете её никто не увидел. Надавила плечом тяжёлую калитку, поскользнулась на краеугольной щебёнке, упала, испачкав ноги и халат, но быстро оправилась и добежала до дачи Петюни. Его калитка всегда была закрыта на тяжёлый амбарный замок, даже когда он оставался дома. Но самые близкие знали: одна широкая доска забора сдвигается влево и, если ты не объелся Улькиных блинов, можно, поджав живот, проскользнуть сквозь дыру. Оленька пролезла в щель легко, как по маслу. Слева от неё, словно гигантский ящер, отдыхал покрытый брезентом фаэтон. Шлёпая по пяткам сланцами, девочка поднялась на крыльцо и постучала в дверь уверенным кулачком. Петюня открыл быстро, он был одет в штаны и рубашку, как будто куда-то собирался.
– Салют, малёк! Чего забыла? – поприветствовал хозяин, приглашая пройти.
– Дядь Петь, – запыхавшись, произнесла Оленька, – Лея сказала, тебе надо срочно уезжать. Навсегда. Тебя рассекретили.
Петюня заграбастал её в объятия, поднял, как пушинку к потолку, покружил и расцеловал в обе щеки.
– Передай Лее, что она единственный человек, кто меня не предал. Бабушка. Самая лучшая бабушка. Моя бабушка.
Оленька ничего не поняла, но, записав на подкорку Петюнины слова, побежала обратно.
Через полчаса домаˊ Гинзбургов и Перельманов затихли. Лампочки на верандах потухли, окна задёрнулись шторами и потемнели. Сверчки сыграли помпезную увертюру и перешли к первому полночному акту. Улька, уставшая до смерти, вырубилась мгновенно. Оленька, взволнованная, опрокинулась в тяжёлые тревожные сны. Эля боялась проспать рассвет, томимая догадкой об Эстете и высокой температурой, поднявшейся у Серёжки. Лея не сомкнула глаз. Она прислушивалась к глубинному шёпоту ночи. Наконец на этот раз негромкий, но знакомый звук мотора разрезал стрекочущий воздух и через несколько секунд затих, сливаясь с симфонией сверчков. Лея расслабила плечи, опустила веки и одними губами, беззвучно произнесла:
– Уехал.
Утро выдалось ветреным, как и предвещала красная луна. Семья завтракала на веранде. Лея к еде не притронулась, но никого не упрекала. Она сидела поодаль в кресле-качалке и смотрела на длинную дорожку. Недалеко от калитки в проём тропинки вываливался куст сиреневых флоксов. Он, волнуемый ветром, напоминал Улькино шёлковое платье, в котором она появлялась на даче после работы. Тоненькая, на каблуках, плыла по земле, олицетворяя семейный покой и тихое счастье. Сейчас она, как птичка, хлопотала за столом, раздавая, убирая, вытирая, наливая…
– Бабушка, ну может, чаю с шарлоткой? Свежайшая, утром напекла! – Её голос, звонкий, неутомимый, ударился о Леину барабанную перепонку, как детский мяч.
– Не надо, фэйгеле[42] моя. Умоталась, Уленька, любимая…
Вся компания развернулась на Лею, никогда не слышав подобных слов.
– Что случилась, бабушка? – испугалась Зойка.
– Лея, ты здорова? Как ладонь? – приподнялся с лавки Аркашка.
Лея подняла над собой левую забинтованную руку, словно ученик, рвущийся к доске.
– Всё хорошо, дети мои, всё хорошо! Просто смотрю на ветер.
Аркашка смахнул невольную слезу и достал свой чёрный «ФЭД» в рыжем кожаном футляре.
– Что-то давно мы не щёлкались вместе, а? – обратился он ко всем сразу.
– А давайте возле сливы, рядом с гамаком! – предложила Зойка. – Только Элю дождёмся!
Ветер действительно набирал силу. На траву падали сухие августовские листья, боярышник упруго ударялся оземь и катился по склону веранды, огибая кресло Леи, до самой стены. Простыня, повязанная поверх платья, через плечо, по-гречески, то и дело взвивалась, оголяя белые ноги. Наконец флоксы у калитки заколыхались сильнее, сквозь них показалось переднее колесо, а за ним и сама Эля в широком сарафане, сидящая верхом на велосипеде. У террасы она притормозила. Расстроенная, прошла мимо Леи в комнату, позвав с собой Ульку.
– Он бежал, представляешь? – сказала Эля раздражённо. – Я только что заходила к нему – ни самого, ни машины.
– Может, вернётся? – пожала плечами Улька. – Он часто уезжает куда-то. Да и вообще, Эль, а ты уверена, что это твой грабитель? Может, просто совпадение?
– Ага, совпадение! – ехидно усмехнулась Элька. – Я дозвонилась до Лёвки, он сказал, что из Куйбышевского детдома номер три пришло письмо по моему с тобой запросу. В 1945 году туда поступило двадцать мальчиков. И в списке фамилий – Анищук Павел Афанасьевич, тот самый, объявленный во всесоюзный розыск, наш с Лёвкой Эстет. И ваш с Леей «Петюня-внучок». Никаких Гинзбургов и никаких мальчиков с отчеством Даниэлевич у них никогда не было…
Аркашка уже отчаялся сделать общую фотографию и начал щёлкать всех по отдельности. Весёлую Зойку в заграничных тёмных очках. Болезного Серёжку с температурой, тихую Оленьку с кошкой на руках, взлохмаченного Наума с набитым шарлоткой ртом, загадочную Лею в кресле-качалке…
– Бабушка, Петюня – не ваш внук, пришла достоверная информация из детдома, – шепнула ей на ухо Улька, придерживая за плечо.
Но Лея не ответила. Она блуждающе улыбалась и мерно раскачивалась взад-вперёд. Прозрачный топазовый взор её был устремлён на растрёпанный ветром сад. Чего стоила глупая реальность в сравнении с той свободой, что обрела она, предупредив Петюню. Чего стоили мелкие факты рядом с глубинным очищением души. В мареве дальних флоксов показался Даниэлик с ефрейторскими погонами, в овчинной шапке с красной звездой. Чумазый, ещё не убитый пехотинец с пронзительно-синими, как у всех Гинзбургов, глазами. За ним шла Маринка-шалава, родившая Лее внука. Или не родившая. Неважно. Лея принимала их, благословляла на жизнь, мысленно обнимала, прижимая к голубым воланам на груди.
На пожелтевшем от времени цветном снимке навсегда остался этот миг. Белая простыня поверх василькового платья, босые крошечные ноги, масляная литая шея, руки, скрещённые на коленях, непослушная прядь седых волос. Лея, смотрящая на флоксы. Лея, смотрящая на ветер. Лея, спасшая внука, искупившая вечную вину. Прозревшая, поумневшая,
