Поплавок из осокоря - Иван Владимирович Пырков
…Долго разматывает дед Иван снасть, неспешно. А спешить-то зачем, куда жизнь подталкивать – и так уж, вроде этого летнего денька, к закату клонится. Но вот грузило достигает дна. Десять метров примерно. Удилище аккуратно размещается меж бревен. На самом течняке. И никаких там «окошечек» – это пусть Вовка забавится…
Дед Иван закручивает самокрутку, сладко затягивается. Вроде и запрещено, врач, тоже по рыбалке знакомец, категорически не советует, но уж чему быть, того не миновать.
«Эх, – затягивается дед Иван, – чтоб чертям было тошно», – вспоминая еще одно свое любимое речение.
По фарватеру, медленно шевеля плавниками-плицами, идет вразвалочку колесный пароходик. Плоты покачиваются, подобно колыбели, и хочется, чтобы это мягкое, убаюкивающее движение никогда не прекращалось, чтобы эта синяя светлая вода бежала и бежала навстречу времени, чтобы замедлить его. Тут подсечка резко ныряет в воду. Дед Иван размашисто – с учетом большой глубины – подсекает, перехватывает конский волос руками и начинает потихонечку вываживать попавшуюся рыбину. Она идет к поверхности медленно, будто бы сворачиваясь в кольца, как-то боком, и опытный рыболов сразу же узнает, кто попался:
– Сомишко!
– Здоровенный?
– Да кила на три…
– Сейчас мы его багориком подцепим… Есть!
Рыба берет у всех одна за одной. То судака кто поднимает, то стерлядь. На воде слышны отчаянные всплески – на вечерней солнечной дорожке играет жерех. Но дед Иван не закидывает больше снасть. Скоро будет темнеть. А нужно подниматься в гору. Да и рыбы хватит.
– Пойду, Катюша поджарит, зеленью засыпет, перцем! Чтоб чертям было тошно! Пойду…
Плоты остаются все дальше, там, внизу. Когда дед Иван оборачивается, то видит, как над плотами – маленькими водными поселениями – поднимаются тихие синие дымки: те, кто остался ночевать, принимаются кипятить чай и варить уху.
Чтоб чертям было тошно!
В год перед войной грибов на волжских островах взросло видимо-невидимо. Поначалу все белые, а ближе к осени – рыжики да грузди. Столько было, что никто вспомнить не мог изобилия подобного. Да чистый весь грибной урожай, нечервивый. Одна шляпка к одной… И шиповником просто полыхали берега Светлого, Окуневого, Изумора. Самые невзыскательные перебирались через протоку Чувич и тут же, близ переправы, открывали сбор. Иные же, кому и ягода нужна была посочнее да побольше, и грибы помоложе, без обабок, проламывались через островные дебри, туда, в глубь, на поляны свои заветные.
Дед Иван был из самых отчаянных сборщиков. Просто, без дела, шляться по лесу терпеть не мог, а как прознавал уж точно, что пошла грибная или ягодная охота, так в дальний путь навострялся. И всегда ходил один. Не любил компаний. И детей не брал – малы, толку нет, одно беспокойство. На плотах порыбалить – дело другое. А чтоб гриб раздобыть не просто ладный, а поскрипывающий и перламутром отливающий, тут сыск нужен тщательный, а еще – умение и терпение. Вот собака верная, тот же Трезор, который Доган, рядом в таком походе не в обузу. И предупредит если что, и упредит, и защитит. Да и просто веселее с верным другом.
И вот как-то поздним уж осенним деньком спохватился дед Иван – самая пора грибная проходит, а на сковородке нет грибочков, и в бочонке никакого грибного засола.
«А! – махнул он рукой отчаянно. – Пойду, Катюха, переправлюсь на острова, грибов охота. Загад не бывает богат, но Митька вчера сгонял, еле мешок дотащил. И я махну. Туда-то с Трезором доберемся легко, а обратно – как Бог положит. Пойду, грибочков нажарим и насолим – чтоб чертям было тошно!»
Ну, баба Катя для порядка предостерегла, конечно, мужа – день короток, труд велик, здоровье никакое. Но разве деда Ивана остановишь. В пять минут собрался, свистнул Трезора – и только их и видели.
По Пионерскому переулку – к воложке, к протоке Чувич спешит дед Иван, чтобы поскорее перебраться туда, в осенние луга и островные перелески. А навстречу Добрена-Калена, здешняя блаженная вроде. Блаженная-то блаженная, однако себе на уме.
– Куда собрался-то, дядя Ваня?
– Добренка, ну ты как не своя! Что кудахчешь, как курица? Разве так спрашивают?
– А как? – подбоченивается Добрена, выплевывая семечную шелуху. Свое диковинное прозвище получила она за особое пристрастие к каленым на чугунной сковородке тыквенным семечкам.
Но деду Ивану не до семечек теперь. Он расстроен.
– Как-как? Далеко ли? А то – куда, куда…
– Далеко ли? – лыбится Добрена.
– Да в лес прогуляться, на острова, – уклончиво отвечает дед Иван.
– За грибами, значит? – не унимается нечаянная собеседница. – Не поздновато ли? А мне грибочков подкинешь? Я их на сковородке чугунной…
– Подкину, подкину, – отварчивается припоздавший грибник. – Нет, только на рассвете можно уходить, а среди дня – в последний раз.
Разгоревшийся осенний день на заливных озерах – что слиток. Листвы немного, все съединено серебрящейся паутинкой, чаши зеркальной воды синеют под ласковым солнышком. Комарья летнего надоедливого уж нет. Идти – в радость.
Дед Иван с Трезором и идут вдоль бережочков озерных, то там, то здесь приостанавливаются – влажные шляпки под листьями примечают. И чем дальше – тем больше грибных-то даров. И кажется, что осенний светлый денек навсегда распахнут. Разве может закончиться он, разве близка ненастная туча и ночная мгла? Но день быстро сходит на нет, гаснут краски, меркнут огоньки шиповника. И чаши озерные темнеют.
Глядит дед Иван – солнце в тучу садится. Все Добрена-Калена со своим любопытством. Как сглазила. Неделю ни тучки. А тут и под дождь попасть можно.
«Ну, Трезор, далеко мы зашли, до самого Изумора, назад тащиться – ухайдакаемся! Давай-ка потихонечку до дому, вернем свои следочки».
Обратный путь тяжеле. И усталость о себе помнит, и тяжесть добычи притормаживает. Налегке – одно, натяжеле – другое. Да и перебраться надо в город с островов – а перевоз уж закрылся. Но у деда Ивана в кустах лодчонка всегда припасена была на такие случаи. Ветхая, верткая, с одним веслом самодельным, но через волжскую узкую протоку да по тихой воде, пусть и уже темнеющей, дед Иван и с закрытыми глазами переправился бы. С течением волжским управляться он умел, на огоньки Подгорья правил безошибочно.
А как
