Студеный флот - Николай Андреевич Черкашин
«Карасей» было двое – машинист трюмный татарин Физрахманов, поставленный на штат старшего специалиста, и матрос Алешечкин, пребывающий пока в статусе ученика и обещающий вот-вот сдать зачеты на допуск к самостоятельным вахтам.
В детстве Вите Алешечкину родители казались самыми всемогущими людьми. Папа – экскаваторщик, повелевал страшенного вида машиной с клыкастой пастью-ковшом и широченными лязгающими гусеницами. Одна мысль нечаянно попасть под них наводила ужас, наверное, на всех, кто приближался к рычащему стальному зверю.
Мама – медсестра, но не простая, а процедурная. Когда она делала уколы, казалась самым всесильным человеком на свете. Шутка ли, все падали перед ней ниц и, со страхом косясь на блестящий в ее руке шприц, безропотно позволяли всаживать острую иглу в свое тело.
Впервые вера во всесильность отца поколебалась в день призыва, когда в военкоматском дворе рассерженный чем-то прапорщик рявкнул на отца, и тот обескураженно, послушно отошел от него, Витьки, в сторону, оставив сына во власти чужого грубого мужика. Это было непостижимо!
Еще раньше рухнул мамин авторитет. Надя, та самая голубоглазая отличница Надя, в которую он безнадежно влюблен с седьмого класса, вдруг согласилась прийти к ним домой – на проводы Витьки в армию. Это было невероятно: Надя сидела за столом в их комнате и вела с мамой рассудительную беседу о вязке кофточки из мохера. Витька был уверен, что мама, большая, мудрая, всесильная, сделает так, что Надя никогда не уйдет из их дома, а если и уйдет, то обязательно вернется, что теперь так будет всегда – Надя с мамой будут решать какую-нибудь очередную женскую проблему, а он, Витька, умиленно будет смотреть на них из своего угла и слушать, слушать переливчатый Надин голосок, любоваться ее руками, косой, вздернутым носиком… Увы, мама ничем не смогла помочь ему. Надя ушла. И со всей прямотой завзятой отличницы честно предупредила его, что писать ему не сможет, потому что любит другого мальчика.
Но и оковы Надиных чар распались вдруг так неожиданно постыдно, что Витька, точнее, матрос Алешечкин чуть не расплакался от чудовищного потрясения. Три дня назад Пяткина срочно вызвали наверх. Он вылез из своей шхеры столь поспешно, что следом за ним выскользнул из-под зеленой занавески обтрепанный пестрый журнал. Алешечкин сунулся положить его на место, да так и обомлел. С цветного разворота на него смотрела Надя, то есть не она сама, конечно, а девушка, разительно на нее похожая; обнаженная, она сидела в шезлонге, широко расставив ноги. Взгляд ее голубых наивно-невинных глаз составлял немыслимый контраст выставленной напоказ наготе. Алешечкин лишь на минуту представил себе, что и его Надя может сидеть вот так. Правда, она никогда в жизни не станет сидеть так, но это ее журнальное подобие разглашало, предавало сокровенную тайну всего женского пола, в том числе и Надину.
Голую женщину Алешечкин видел лишь однажды, и то мельком, со спины, когда, не постучавшись, открыл дверь маминого процедурного кабинета и увидел там обнаженную пациентку. Весь день потом со сладким стыдом вспоминал запретное видение… Теперь ему враз опротивели и эта растопыренная красотка, и весь этот мерзкий журнал вместе с его владельцем Пяткиным, и та женщина-пациентка, нечаянно открывшая ему наготу своего тела в мамином кабинете, и, что самое страшное, постылой стала сама Надя, которая, быть может, представала в таком же вот виде перед тем счастливцем, которому отдала свое сердце, открыла душу и тело…
3.
Ни мама, ни отец, ни Надя не знали, что такое птюха. Да Алешечкин и сам-то всего как полгода узнал, что так называется завтрак годка. Птюха готовится так: из половинки батона выбирается мякиш и в образовавшуюся пустоту наливается сгущенка, туда же бросаются кусочки пайкового сахара, все это накрывается пластом масла и забакланивается, то есть проглатывается в два-три присеста. Пяткин умудряется забакланить птюху в два широченных укуса, не обронив ни капли сгущенки. Ни мама, ни отец, ни Надя, ни мичман Ых, второй после Пяткина начальник Алешечкина, не говоря уже об инженера-механике, не знают, что птюху для «старшины флота» молодой матрос готовит из того батона и той сгущенки, что предназначены для раздела на троих, на командира отделения и двух его молодых матросов. Их же завтрак состоит из кружки чая, выковырянного мякиша, сдобренного, правда, «левым» маслом из «мокрой провизионки». Масла Пяткин не жалеет: пусть едят и держат язык за зубами, у всех троих пусть будет рыльце в пушку, точнее, в сливочном масле.
Алешечкин накрывает птюху толстенным пластом желтого, долгого хранения масла и вместе с кружкой просовывает под занавеску:
– Товарищ старшина флота, чай готов и птюха тоже.
Эх, не вовремя сунулся молодой. Старшина флота млел над любимым журналом, выискивая красотку позанозистей. А тут под руку…
– Па-шёл, козел, со своим чаем!
Он пнул ногой столь некстати просунувшуюся под занавеску руку. Легонько пнул, чтоб убралась, исчезла, растворилась… Кружку Алешечкин, хоть и плеснулся горячий чай, удержал, а птюха слетела и упала в кандейку, прямоугольную жестянку из-под регенерации. В жестянке оставались крошки коварного химического вещества, столь опасные в соприкосновении с любым маслом – машинным, растительным, сливочным. А так как бутерброд падает всегда маслом вниз…
Алешечкин вскрикнул, когда из кандейки полыхнуло пламенем. Повинуясь инстинкту сбросить горящий предмет в воду, он спихнул жестянку под отливные трубы, где на самом днище трюма поблескивал омуток натекших за ночь и еще не откачанных за борт жидкостей, но кандейка, вместо того чтобы зашипеть и погаснуть, выбросила вверх огненный всполох. Матрос успел прикрыть глаза и отшатнуться с опаленным лицом. Там в трюме стояла не вода! – осенило его запоздало. Там поблескивал маслянисто натекший за ночь соляр.
Пяткин выскочил из своей шхеры в одних трусах, отшвырнув занявшуюся занавеску. Он попытался накинуть одеяло на жидкий костер, но соляр горел уже по всему трюму, сжигая и без того скудный в лодочном воздухе кислород.
– Вэпээл! – заорал Пяткин в спину остолбеневшего матроса, и ринулся прочь из трюма, спасая голую кожу от ожогов. Алешечкин в молочном дыму, в котором свет плафона брезжил чуть приметным пятном, на ощупь отыскал вьюшку с намотанным шлангом, рванул его на себя, как учил механик, но, к ужасу своему, не обнаружил маховичка на вентиле, запиравшем пену. Обожженные пальцы судорожно нащупывали
