Латгальский крест - Валерий Борисович Бочков
– Да! – выкрикнул я и треснул кулаком по баранке. – Да!
Клаксон испуганно пискнул, я засмеялся – догадка принесла облегчение и развеселила: ну еще бы, почти греческая трагедия. Герой рвется сквозь шторм и бурю в родной город на похороны отца с единственной целью – отомстить единоутробному брату. Машина его – цвета мести (эх, свалял дурака, надо было на «ягуаре» прикатить). Он гол как гладиатор…
Дальше придумать я не успел – в свете фар мелькнуло что-то, будто махнули пятнистой тряпкой, и тут же раздался громкий тугой удар. Руль прыгнул у меня в руках, машину понесло юзом. Голой пяткой я вдавил тормоз в пол до упора. Взвизгнула, завыла резина, в ветровом стекле закрутилась карусель – грязные кляксы, полосы, из черноты выскочили то ли столбы, то ли стволы. Кажется, я что-то кричал. Сознание раздвоилось: одна половина, истеричная и безумная, билась в агонии; другая с ледяным цинизмом информировала: да, вот именно так это и случается.
«Фиат» наконец остановился. Машина не перевернулась, меня даже не выкинуло на обочину. Я стоял на краю шоссе, фары нависли над черной лужей, за ней, в пунктире дождя, виднелся лес. Мотор заглох, приборный щиток светился всеми лампочками сразу – красная масленка, желтый мотор, синяя молния. Что она означает, эта молния? Во рту было солоно от крови, должно быть, я прикусил язык. Пересилив себя, оглянулся. Там, на шоссе, что-то лежало.
Глубоко вдохнув, я открыл дверь и вылез из машины. Асфальт оказался теплым и гладким, совсем как кафельный пол в бассейне. От габаритных огней к темному силуэту на дороге тянулись хилые полоски света. До него было шагов пятнадцать. Я разглядел запрокинутую голову, угадал согнутую в колене ногу. Как калека на протезах, заковылял туда. Руки тряслись, я бессильно сжал вялые кулаки. До тела оставалось метров пять. Мне показалось, что оно дернулось. К горлу подступил удушливый ком, я закашлялся, согнулся, меня вырвало на асфальт горькой гадостью. Кисло пахнуло коньячной сивухой.
Олень. Я сбил оленя. Он еще был жив, на губах надулся и лопнул розовый пузырь. Круглый испуганный глаз смотрел прямо мне в лицо. Встав на колени, я осторожно погладил его между рогов – двух коротких отростков, похожих на детские рогатки. Он был совсем юным, этот олень, которого я сбил. Из-под головы по асфальту растекалось темное, я потрогал, поднял руку – ладонь стала красной. Дождь мешался с красным и стекал к локтю розовыми струйками.
Олень дернулся, резко, конвульсивно, словно пытался встать. Задняя нога цокнула копытом об асфальт и вытянулась, как палка. Глаз помутнел, погас. Я дотронулся пальцами до горла, шея была еще горячей, но уже мертвой, однозначно мертвой – будто я трогал глину. Мягкую теплую глину.
Ливень иссяк, превратившись в шелестящий дождик. Наверное, похолодало, не знаю. Сгорбившись, я сидел перед трупом оленя, сидел посередине шоссе и не знал, что делать дальше. Вероятно, нужно было убрать труп с дороги, после съехать на обочину и постараться заснуть. Или хотя бы отдохнуть.
50
Суббота, утро, конец лета. До Кройцбурга, если верить указателю, оставалось десять километров. Я свернул с шоссе на проселок. Эти пыльные дороги нашей округи я исколесил на велике и помнил наизусть каждый вираж. Бессмертие, когда-то обещанное мне тут, оказалось бессовестным враньем. Ни выси, ни дали, ни глади. Даже Даугава оказалась гораздо у́же, чем мне помнилось. Серый поток мутной воды появлялся и исчезал: то нырял под скошенное поле, то прятался за лысый песчаный холм с соснами на макушке.
Я проскочил Вороний Хутор – крыша амбара провалилась, из грязной соломы торчали черные ребра балок. На хуторе, похоже, давно никто не жил. Раньше к дому было не подойти, у хозяина жила целая свора цепных волкодавов. Клыки – во, с большой палец. А вот дуб совсем не изменился, да и что такое четверть века для дуба?
Солнце встало и уже не слепило глаза. Меня пугала стремительность, с которой я приближался к Кройцбургу. Сосновый бор отступил от дороги, серебристая щель, вспыхнув, раскрылась голубым озером. Тут мы ловили раков. Озеро Лаури. До него на велике я мог домчать минут за двадцать. Ну ладно, не за двадцать, за полчаса уж точно. К тому же если срезать и у мельницы рвануть прямиком через рощу. Тропинка там коварная, в низине, у ручья сырая глина, Гусь так навернулся – локоть в кровь, переднее колесо восьмеркой.
Я остановился, выключил мотор. Вылез из машины. Прислонился к горячему капоту. По бокам желтели поля с синими точками васильков, сверху носились стрижи. Август старался изо всех сил: беззаботно звенел кузнечиками, наваливал бирюзу неба полуденной жарой – короче, прикидывался бесконечным. Но до школы оставалась всего неделя, и мрачные знаки неминуемой беды сквозили уже во всем: в клочьях сырого тумана, застрявшего в овраге, в прелом грибном духе, в запахе почти спелых яблок, в красном листе клена, единственном на всю зеленую крону.
Те последние деньки – они были на вес золота. Да что там золото, последние дни августа бесценны. Того, нашего августа. Ближе к озеру дорога шла под гору, можно было уже не крутить педали. Поля сменялись орешником и редкими осинами, постепенно мы въезжали в сосновый лес. Шины мягко катили по ковру из рыжих иголок, иногда звонко хрустела шишка под колесом. Как здесь было свежо, как пахло смолой! Мощные стволы уходили ввысь колоннами, сквозь кроны пробивались лучи, наполняя бор торжественным сиянием. «Как в костеле», – говорила ты и, сложив молитвенно ладони, делала кроткое лицо.
Августовский бор действительно напоминал католический собор. Я молча брал тебя за руку, и мы спускались к воде.
В Лаури били ключи, вода была кристальной, можно отплыть от берега и наблюдать, как на глубине бродят темные рыбины. Мы купались, ныряли, валялись на белом горячем песке – мелком, как соль. Ловили раков. Ты бесстрашно совала руку в нору, не пищала, когда рак прихватывал палец клешней. Потом я собирал хворост, под берегом у нас был припрятан котелок, в котором мы варили раков или уху. Солнце садилось, плавно опускалось на верхушки сосен, а после выкладывало длинные тени по траве. Лес
