Системные требования, или Песня невинности, она же – опыта - Катерина Гашева
На мне новая, не обмятая еще лейтенантская форма.
– Ты мусульманин, дорогой? – спрашивает меня по-русски старик в полосатом халате. За его спиной на обгрызенном листе пластика коряво выведено: «Варенки, кроссовки на липучках, батники, все для русских друзей».
– Мусульманин, падар[106].
– Калиму[107] знаешь?
– Ашхаду алля иляха илля Ллаху ва ашхаду…[108] – говорю я.
– Разве советским людям не запрещено помнить слова Пророка? – спрашивает старик.
– Нет, падар.
* * *
Встречаемся со Скворцовым у кладбища. Ларисы третий день нет, собирает первотравье для своего нового чайного увлечения.
– В детстве, – говорит Скворцов, – помогал бабушке носить белье в химчистку. Тогда все так делали. Одежду, постельное, все подряд. Чтобы не перепутать с чужим, бабушка метки вот такие на уголках вышивала. – Он достает из кармана латунный цилиндрик гильзы, а из него – засаленную тряпицу с вышитой зелеными нитками птицей. – Вот, помню зачем-то. – Скворцов улыбается и щурится. – Еще случай забавный, мужики-психиатры рассказывали, тебе интересно будет. Один сумасшедший, чтоб не страдать от одиночества, купил несколько мест на кладбище, заказал надгробия, взятку дал. И годы потом ходил к пустым могилам, цветочки приносил, пока его по другому поводу в дурку не закрыли. Я с ними поржал над психом, а теперь вот думаю: неплохая же терапия.
Я смотрю на него и не знаю, что сказать.
– Пойдем?
– Пошли.
Вопрос, зачем я сейчас иду с ним к нему домой, стараюсь себе не задавать. Он сразу предупреждал: гипноз может вытащить наружу только то, что есть. Откуда оно берется – мозг, скорее всего, не знает. Зачем еще я иду? Могу сказать, что да, вот за этим самым, даже белье комплектное надела. Но я же «Достоевский»! У меня этика на первом месте, как считают соционика и Лариса. А Скворцов – «Робеспьер», то есть нерешительный. Я это по нему сразу заметила. В общем, как пойдет, так и пойдет. Психодрама – это импровизация.
Глава 26
Невозвращенец
На Грибоедовском страшно задувает, полотнища, прикрывающие леса, хлопают с пушечным громом. Кажется, еще чуть-чуть – и вся эта хлипкая конструкция рассыплется и рухнет. И весь Спас на Крови рухнет следом. На брусчатку, в канал. Если в канал, хорошо, можно выжить. Это будет уже четвертый, нет, пятый раз.
Влад отложил скребок и сел, привалившись спиной к холодным кирпичам. Сквозь прорехи в холстине видно снующих внизу человеческих муравьев. Бррр. Вниз лучше не смотреть.
– Илья, слушай, я вообще не помню…
– А? – Илья оглянулся. – Чего ты говоришь? Я задумался.
– Не помню, говорю. Зиму еще туда-сюда, а куда подевались весна и лето?
– А? Чего ты говоришь?
Илью надо все время тормошить, иначе он впадает в ступор, а это опасно. Врач сказал, повреждения мозга. Должно пройти, но пока не проходит.
Влад посмотрел на свои руки, снова на Илью:
– Голова кружится.
– Ладно, хватит на сегодня.
Волкособ в бытовке, заслышав хозяина, громко, с подвыванием залаял.
– Подожди, зараза. Пойдем, пойдем сейчас.
Влад разлил из термоса чай, убедился, что Илья взял кружку и пьет, глотнул сам. Финн смотрел укоризненно и трогал лапой дверь. Он-то все помнил и все понимал.
«Если упасть оттуда, с верхотуры, – это правильно, потому что на крови», – думал Влад.
Он прицепил поводок и вышел. Подождал, пока волкособ справит насущное, и двинул переулками к знакомым ларькам. Денег им немного заплатили, надо затариться продуктами дня хотя бы на три. Три дня их отсюда еще точно не попрут, а может быть, и неделю. Прораб говорил, при какой-то там температуре реставрационные работы производить уже нельзя. Вот им не похер, когда кирпич скоблить…
Опять хотелось спать. Кажется, он за всю жизнь спал меньше, чем за эти полгода. Надо только собаку пристроить в хорошие руки. Можно объявление написать. Влад зашарил по карманам в поисках блокнота и вспомнил, что уже писал и расклеивал объявления. Но хорошие руки, в которые можно отдать хорошую собаку, все не находились.
Он взял в киоске водки и тут же глотнул из горла. Выпить надо обязательно по дороге. Илья теперь даже от одного глотка помирать начинает.
А ему самому, вопреки врачам, спиртное ложится хорошо. Первый раз, когда очнулся, когда объяснили – обрадовался, украл в процедурной склянку спирта, глотнул, но вместо того, чтобы умереть, почувствовал себя лучше. Это был третий раз.
Влад разорвал зубами целлофановую упаковку и кинул волкособу паршивую финскую сосиску. Еще одну надкусил сам. Вспомнилась Валентина Игоревна с ее едкими комментариями по поводу двух главных русских вопросов. «Ответ на первый, в смысле кто виноват, в нашем богоспасаемом отечестве известен всем, от секретаря ЦК КПСС до последнего говновоза. А вот что делать – как Александр Иванович в сорок первом спросил, в тысяча восемьсот я имею в виду, – так все и думают-думают, а придумать не могут».
В бытовке Ильи не оказалось. Влад, бросив не глядя поводок, кинулся наружу. Калитку в заборе он запирал, так что убрести куда-то в город Илья не мог. Внизу его тоже не было. Лезть в темноте по шатким мосткам вверх? Кричать?
Влад крикнул, и ветер сорвал крик. И сверху сорвалась, полетела, ускоряясь, невнятная тень. Влад не мог бы ответить, слышал ли раздавшийся через долгую секунду удар. Должно быть, слышал. Делать здесь было больше нечего.
* * *
Влад проснулся оттого, что ныли зубы. Мир слегка потряхивало: тудум-тудум, тудум-тудум. Сквозь задернутый экран пробивался яркий свет, мелькали тени. В купе было душно, пахло застарелым табаком и спитой заваркой. В коридоре Пашка Альбинос пытался дрессировать волкособа. Финн усилия нового Дурова игнорировал: делать ему больше нечего, собачьи команды выполнять.
С военным билетом и собакой устроиться в охрану оказалось просто. Их почтово-багажный пересекал страну с запада на восток и обратно три раза за два месяца. Три раза за два месяца Влад проезжал через город, где ему остро, просто жизненно необходимо было сойти, но он не мог. Даже спуститься на перрон, не говоря уже о чем-то большем. Это был самый настоящий Страх – страх с большой буквы. Полтора суток страха каждые
