Синдром неизвестности. Рассказы - Евгений Александрович Шкловский
Как автор, он всегда старался стушеваться, подать картину максимально объективно, показать правду каждого характера в соответствии с его внутренней логикой. Это острая тема, над которой он не раз размышлял, потому что здесь есть даже толика мистики, к каковой он, впрочем, совершенно не склонен. Не раз и не два в каком-нибудь персонаже, собранном из черт и свойств разных людей, вдруг возникала фигура настолько живая, да еще и со схожими линиями судьбы, что сам только диву давался.
Потом кто-нибудь из читателей неожиданно вопрошал: откуда вам так много известно про меня? С искренним удивлением спрашивали, однако вроде без особого недовольства и тем более обиды.
Конечно, никакая не мистика, и медиумом он себя, в отличие от некоторых чересчур самонадеянных коллег, не считал. Но что случается, то случается. Хоть интуицией это назови, хоть как…
Тут же – обида, да еще какая!
Ожидал он этого или нет? Скорее, все-таки нет. Люди узнавали себя по каким-то незначительным деталям, по ситуации, в которой они, верней, персонажи, выглядели так, как, вероятно, им не очень хотелось. Со стороны все выглядит иначе.
Молодая эмансипированная женщина, вне всяких условностей, коллекционирует знаменитостей, буквально охотится за ними, очаровывается и очаровывает. Живет же она с трудягой-мужем, практикующим доктором, который преданно, самоотверженно любит ее и закрывает глаза на происходящее в их доме. Дама порхает, муж тянет воз… Меж тем у дамы роман с известным художником, который дает ей уроки живописи, берет с собой на этюды в дальние поездки, однако со временем начинает ею тяготиться, заводит интрижки с другими женщинами. Унижения, выяснения отношений, ревность…
Короче, все по старой как мир схеме. Как ни крути, подобные житейские ситуации – общее место… А общее место, даже если ситуация не лишена драматизма, – это все равно скучно: слишком все натоптанно, банально…
Правда, сами участники событий чаще всего этого не замечают (или не хотят). Сколько таких общих мест довелось ему видеть, да и самому отдать дань. Но вот от чего не мог удержаться, так это от усмешки. Общее место, шаблонность всегда отдают пошлостью, к чему он особенно восприимчив. Еще хуже, если у человека нет чувства юмора, тогда совсем беда. Именно такие люди слишком уж серьезно к себе относятся и потому особенно склонны к обидам. Или много воображают о себе, что прямиком ведет к неврозам, психозам и тому подобному.
Чтобы создать определенный образ, приходится какие-то черты отсекать или ослаблять, другие, наоборот, усиливать. Да он и не отрицает, что ему не по душе такая развеселая, безапелляционная, эгоистичная жизнь, какую вела его героиня Ольга Дымова, сиречь Софья Кувшинникова, пусть она даже трижды талантлива по сравнению с пустышкой, выведенной в рассказе.
Женщина праздника, а не будничной, полной забот и хлопот жизни. Она недурно одевалась, умея из ничего соорудить какой-нибудь экстравагантный наряд, могла и унылое жилище преобразить во что-то необычное. Все у них в их казенной квартире, предоставленной доктору по полицейскому ведомству, было с претензией на роскошь и изящество, и, только приглядевшись, можно было догадаться, что под коврами якобы турецких диванов скрыты ящики из-под мыла с брошенными на них матрацами, а на окнах вместо занавесок простые рыбацкие сети.
Собирались у них обычно по воскресеньям, бывало разгульно, но и занятно – беседовали об искусстве, спорили о картинах, спектаклях, музицировали, пели… Атмосфера абсолютно раскованная.
Супруг же участие в этом обычно не принимал. Его крупная фигура возникала в дверях где-нибудь ближе к полуночи, в одной руке вилка, в другой нож, громким голосом торжественно возвещалось: «Пожалуйте, господа, покушать!»
Софья Петровна театрально бросалась навстречу, обхватывала ладонями его голову и восторженно восклицала, словно не видела целую вечность: «Димитрий! Кувшинников! Господа, смотрите, какое у него выразительное, великолепное лицо!»
Мужа и гостей она чаще всего называла по фамилии, здоровалась тоже своеобразно – сильно, по-мужски встряхивала руку собеседника и, продолжая удерживать в своей, отодвигалась на некоторое расстояние, а затем, пристально оглядев человека с головы до ног, нисколько не тушуясь, делилась с окружающими впечатлением: «Правда, он напоминает древнего германца, только еще грубее?» или «Посмотрите, Левитан, в нем что-то грёзовское».
Долготерпение, кротость доктора, заискивающего перед женой и потакающего ее капризам, несмотря на ее завихрения, весьма смахивали на юродство. Что ни говори, а по-мужски как-то неправильно. Понятно, любовь слепа, но ведь не настолько же, не настолько…
Чехов изредка бывал на их журфиксах, но, видимо, плохо скрывал свое отношение к хозяйке. Может, потому и отношения с Кувшинниковой никак не складывались…
И все-таки что ж так Левиташу завело? Ведь поди узнай его в Рябовском, только что «томный», как не раз называл Чехов приятеля с его вековечной иудейской печалью в глубине больших темных глаз. Да еще шаблонная фраза «я устал», которой тот сначала меланхолично пленял женщин, взывая к их сочувствию и жалости, а потом с удивительной легкостью отправлял в отставку. Или так уязвило, что в Рябовском нет ни его вулканического темперамента, ни замечательного, великого талантища, а только томление и душевная скука, толкающие к мимолетному флирту и беглым романам?
Левитана действительно неудержимо влекло к женщинам. Красавец-брюнет, вольный художник, неуравновешенный, экспансивный, он был способен публично броситься на колени перед приглянувшейся дамой и тут же объясниться ей в любви, а мог и тягостную сцену устроить, легко впадал в хандру, грозился убить себя.
В своей неукротимой страстности бывал он очень хорош, да и у женщин пользовался неизменным успехом. Но бывал и смешон, потому как и взрывы темперамента тоже могут становиться шаблоном, расхожей манерностью, театром и в итоге – все той же пошлостью.
Чехову, однако, было ведомо, что связь Левитана с Кувшинниковой довольно серьезна: эта на первый взгляд взбалмошная и легкомысленная дама была не просто его ученицей, причем небездарной, но, что существенно, вроде бы даже по-настоящему любила его, окружала материнской заботой и готова была для него на многое, даже терпеть его мимолетные увлечения, как терпел ее собственные муж-доктор. А Левитану с его чувствительной натурой, с его нежной, тоскующей еврейской душой это было просто необходимо – внимание, ласка, забота, тепло, какие может дать только любящая женщина.
Ах, Левиташа, Левиташа!
Ведь не без чувства юмора человек, а такая реакция.
