Синдром неизвестности. Рассказы - Евгений Александрович Шкловский
А то, бывало, устраивали суд над Левитаном. Антон – прокурором, специально для чего гримировался, Киселёв, другой приятель, судьей. Оба наряжались в шитые золотом мундиры. Антон, как прокурор, грозно произносил обвинительную речь, все буквально помирали от хохота.
Дурили, одним словом. А про флирты с местными и наезжающими в гости барышнями, которых кто-то метко прозвал «антоновками», и говорить нечего, тоже своего рода состязания…
И все-таки не случайно Исаак оставался бобылем, как и Антон, несмотря на все свои бурные романы. Такое понимание, какое он ждал от женщин, просто невозможно, душа все равно одинока, тем более душа художника. Не раз толковали об этом. Левитан горячился: его этюд – это воздух, синяя дорога, тоска в просвете за лесом, это он сам, дух его. А если женщина этого не видит, не чувствует, то кто же они? Чужие люди! И о чем с ней тогда говорить?
Вот только способна ли душа так слиться с другой душой? Сомнительно!
И все-таки Чехов почему-то больше сочувствовал мужу Кувшинниковой, чем своему без меры влюбчивому приятелю. Легкокрылость этой дамы, внешне не слишком привлекательной, хотя и недурно сложенной, ее беззастенчивость, ее, по сути дела, равнодушие к самому близкому, любящему человеку, говоря по правде, злила.
Не так они, Чеховы, дети богобоязненного отца и заботливой, покорной ему во всем матери, были воспитаны. Если чего и ждали от женщины, то именно семейственности, верности, бескорыстной самоотдачи.
Сам Чехов, увлекаясь кем-то и добиваясь близости, постоянно замечал в себе это скучное, но неистребимое патриархальное начало. И если увлечение грозило перерасти во что-то большее, то невольно примеривался к семейной жизни: как могло бы все устроиться… Хотелось, чтобы жена была похожей если не на мать, то на сестру Машу.
Антон всегда ощущал ненавязчивое присутствие сестры рядом, согревавшее домашним теплом. Она толково вела семейные дела, справлялась с самой трудной работой, была непривередлива и мягка. А главное – не стесняла его свободы, не отвлекала от творчества. Конечно, и ей были присущи обычные женские слабости или, так сказать, настроения, однако умела смирять себя, особенно если это касалось любимого братца, к тому же знаменитого писателя. Он это ценил, но и, признаться, довольно эгоистично этим пользовался.
Машу вполне можно было назвать красивой – правильные черты, милое доброе лицо, внимательные ласковые глаза… Она притягивала к себе мужчин, угадывавших в ней именно великодушную, щедрую женскую природу. И что существенно – она всегда оставалась самой собой, без всяких артистических закидонов, без натужного кокетства и театрального ломанья, что часто демонстрировали окружающие барышни, хоть Кувшинникова с ее жеманным придыханием «Но все равно вы милый…» или та же славная Лика Мизинова, чье очарование в какой-то момент странным образом оборачивалось манерностью. Все бы ничего, да только отношения с ней, порой весьма близкие, постоянно грозили перерасти в мелодраму.
Театр, театр… Он всем не давал покоя. Даже и ему. Человеку свойственно желание быть другим. Писателю это доступно в большей мере, чем кому-либо. Да ведь и литературу читают по той же причине – прожить чью-то еще жизнь, насытиться еще чьим-то опытом, наполниться чьими-то переживаниями. Сцена тоже давала такую возможность.
Но одно дело – театр, другое – жизнь. Легко заиграться. К тому же театр нередко начинал вытеснять естественность, оборачивался декламацией, пустозвонством и опять же пошлостью, что заслуживало только пародии. Если бы он сочинял пьесы, то непременно комедии…
Чего-чего, а в Маше, по счастью, жеманства почти не было. Не случайно и друг Левиташа на нее глаз положил, строил куры и даже, кажется, всерьез собирался сделать предложение. Не он один, впрочем. Но Маша всегда в таких случаях осторожно оглядывалась на брата: что он по сему поводу думает, а ему и не нужно ничего говорить – достаточно быстрого, исподлобья, чуть насмешливого взгляда.
Наверно, не прав он был, и даже не только в отношении любвеобильного живописца. Всякий раз срывалось – именно по Машиной, ну а если копнуть чуть глубже – по его воле. Нет, явного деспотизма Антон не проявлял, и тем не менее. Да, ему было удобно рядом с ней, как и с матерью, у которой она унаследовала домовитость и хозяйственную сноровку: навести чистоту, приготовить, разобраться со всеми делами, в том числе и по его поручениям. Ведь могла осчастливить кого угодно, но главное – сама стать счастливой.
Хотя что это – счастье? Верил ли он в его возможность? Среди окружавших редко встречались по-настоящему счастливые. Да и способен ли обрести его развитый, культурный, ищущий человек? И нужно ли?
Впрочем, это уже отвлеченные вопросы. Важней как-то обустроить свое внутреннее хозяйство, собственную душу, научиться бескомпромиссной честности. Вот уж поистине непростая задача! Он ставил ее прежде всего перед собой и, увы, признаться, не всегда оказывался на высоте.
А что отношения даже между людьми близкими по духу могли легко портиться из-за каких-то нелепых, глупых, никчемных обид – конечно, очень грустно. Бог с ней, с Кувшинниковой, не слишком она его заботила, обиделась и обиделась. А вот разрыв с Левитаном серьезно огорчил. Исаака он искренне любил и живопись его ставил очень высоко. Другого такого чудесного художника, настолько тонко чувствовавшего непритязательную русскую природу и умевшего передать ее скромное очарование, наверно, не было.
Так и не решился тишайший Алексей Степаныч сказать ему то, что собирался. Хватило ума и здравого смысла. Или Чехову удалось его разубедить? Он умел спокойно, чуть глуховатым баском, как бы разговаривая с самим собой, объяснять самые сложные вещи, а в данном случае всю абсурдность ситуации, которая, собственно, и яйца выеденного не стоила и уж тем более таких радикальных выводов, на какие мог быть способен только такой невротик, как Исаак Ильич.
Дуэль, пистолеты – мальчишество, глупые забавы! Правда, иногда с печальным, необратимым исходом. Бедуином – пожалуйте, а вот дуэлянтом, со скользким от пота пальцем на взведенном курке и с лихорадочно бьющимся сердцем… Нет уж, это не бабкинские развлечения.
Господи, какие они все-таки дети! И забавно, и жаль всех до слез.
Как
