Стажер - Лазарь Викторович Карелин
В комнате сумрачно стало, и глаза на стене, две пары глаз, исчезли, сомкнулись.
Саша вышел из дядиного кабинета, побрел к себе. Во всем убедил его дядя, а на душе было хмуро. Весь нынешний день чередой встал в памяти. И там, в памяти, заспорили голоса. Там Катин вызвенился голос: «Ты заврался… Ты запутался…» Всех явственней был этот голос, а ведь и другие тоже укоряли. И сам он себя укорял, хотя во всем убедил его дядя, хотя нельзя было не обрадоваться дядиной новости и радость эта уже выступила из дальнего уголка, уже приближаться начала тихими шажочками, все проталкиваясь и проталкиваясь вперед в череде дня. Но пока на душе было хмуро.
9
Их поселок был выстроен в сосновом лесу. Просто дали кусок леса — стройтесь. Только оговорили условие: «Но берегите лес». И несколько человек, все больше молодой народ, порешив почти все делать собственными руками, взялись за работу. Так был основан этот поселок «Луч». Давно тому начало, Кати еще и на свете не было. В дедушкином архиве хранились фотографии той давней поры, фотографии их поселка. Лес густой, а в лесу маленькие домики, похожие на охотничьи избушки где-нибудь в сибирской тайге. Возле домиков — их создатели. Верно, все молодой народ, жизнерадостный. Кто в юнгштурмовке, кто в майке с длинными рукавами и со шнуровкой на груди, а женщины все в косыночках. Наверное, в красных? Катя находила на фотографиях своего деда и глазам не верила. Молодой еще, статный, без седины. Видно было на фотографиях, что дед был жаден к работе, крепкие у него были руки и все тянулись к чему-нибудь. Он и снимался в работе, когда пилил, когда нес бревно, когда замешивал раствор. Волосы у него были светлые, зачесаны как-то так, как теперь не зачесывают, по-простецки как-то, когда вместо гребня все больше пятерней управляешься. Катя находила на фотографиях и свою маму. И тоже почти не узнавала ее. Молоденькая, тоненькая, смеющаяся. Занятно, что мама на этих фотографиях была модно одета для нынешних глаз. Она конечно же снималась в самых обычных, даже в самых стареньких своих платьях, поскольку приезжала в лес на работу, но те старенькие ее платья, как бы выждав свой срок, ныне как раз и оказались бы самыми модными. Вернулась мода, обернулась мода. И платья-балахоны той поры, и юбки ниже колен той поры — они сегодня смотрятся, принимаются без улыбки. Катя помнила, что несколько лет назад, когда она эти же фотографии рассматривала, мать казалась ей какой-то неестественной, жалковатой даже, хоть была юной, веселой, счастливой. Это все из-за одежды, из-за глупой этой моды. Вернулась мода, перестала эта одежда казаться странной, смешной, и человек в ней обрел себя, глянул издалека наново и современно. И теперь ничто не мешало Кате рассматривать свою мать из той поры, не мешало понимать ее, когда Анна Павловна была еще Анной, Анечкой, еще совсем юной девушкой была, лет на пять, на шесть моложе нынешней Кати. И опять неожиданность, когда берешь эти старые фотографии в руки, ну спустя пяток — десяток лет. То Катя была моложе матери, то была ровесницей ее, то вот стала старше.
Не часто рассматривала Катя эти фотографии из дедушкиного архива. Как раз так и рассматривала, чтобы время прошло, не нарочно подгадывая, а просто потому, что и нужно было, чтобы время прошло, чтобы понадобилось опять что-то вызнать у прошлого, сравниться с ним, что ли. Мать была загадкой для Кати. Они дружили, Катя любила свою маленькую маму, тихую, сдержанную, как Кате казалось, безответную. Но Катя не умела ее понять, не принимала в ней этой ее безответности, тихости этой. А на фотографиях Анна, Анечка, Анюта была совсем не такой, она была ближе Кате, понятней. В той, на фотографиях, Катя узнавала себя. В нынешней — не узнавала. Что же случилось, как же пошла у матери смолоду жизнь, что стала она нынешней? Пробовала, спрашивала мать, но ответы получала какие-то неясные, какие-то исходящие из печали. Да, Катя знала, что у мамы не задалась жизнь с мужем, что он бросил ее, бросил их, когда Кате было всего пять лет. И вот поэтому? И вот после этого? Неужели так может поменяться, притихнуть женщина, так даже уменьшиться ростом только потому, что какой-то там спутник жизни покидает ее, уходит? Катя не умела понять мать. А работа? А друзья? А новое увлечение? Как-то мать сказала негромко, как бы мимоходом, когда уж очень допытывалась дочь, сказала, как обронила: «Наверное, я однолюбка». И тогда ничего не поняла Катя, услышав эти оброненные слова, не подхватила тогда их смысла. Как это — однолюбка? У Кати был уже тогда маленький любовный опыт. Она тогда увлеклась одним парнем из своего 8-го «А». Но и еще один парень ей начинал тогда нравиться, из другой совсем школы, они вместе бывали на реке. Но и Гоша уже был и даже уже считался ее женихом — шутя ли, всерьез ли, но так уже порешили в их семьях, а семьи их дружили вот с этих домиков в сосновом лесу. И что же, трое мальчиков, а Катя сохранила душевный покой, хотя верила, что влюблена в одного очень, в другого почти, а к третьему небезразлична. Она попробовала поделиться с матерью своим любовным опытом. Та с улыбкой ее выслушала, хотя и не хотела обидеть дочь. И снова промолвила, как обронила, вдруг насторожившись, напрягшись: «Может быть, ты в отца?» Давний разговор. Забывшийся и вспомнившийся.
Катя сидела на террасе, перебирала старые семейные фотографии, которые принесла из дедушкиной комнаты и горой уложила на стол. И из этой горы наугад выдергивала то одну фотографию, то другую, рассматривала. На военном, на сорок первом году фотографии эти обрывались. На том году, видать, оборвалась юность матери и молодость деда, совсем иная началась жизнь. В той жизни много трудного было, сурового, не до снимков было. Но в той жизни и пришла к маленькой Анюте любовь, была война, но было и счастье. И в той жизни у деда была большая судьба, была война, но было и счастье от чувства нужности твоей, важности того,
