Стажер - Лазарь Викторович Карелин
Выхватилась из груды фотографий та, на которой мама стояла у сосны, одна, руки заложив за спину. Было ей лет шестнадцать на этой фотографии. Она прямо смотрела в объектив, на какого-нибудь там паренька смотрела, который горбился над камерой, и чуть поверх смотрела, на реку, наверное, потому что от этой сосны, возле которой она стояла, открывается вид на реку. У этой сосны и Катя недавно снялась. Саша ее снял. Кажется, Катя тоже прямо смотрела в объектив, прямо смотрела на Сашу и чуть поверх смотрела, навстречу косым, полеглым, не жарким лучам солнца, шедшим из-за Москвы-реки. Та Аня была на пороге еще всего, ей было только шестнадцать лет, ей еще и замуж нельзя было выйти. А Катя у сосны — Катя о себе сейчас думала, как о другом человеке могла бы думать, придирчиво вглядываясь, вдумываясь, — а той Кате у сосны уже все можно. Она взрослая, она работает. Ей и замуж можно. За этого вот Сашу? Страшно сделалось. Нет, не страшно, а зябко как-то. И не зябко даже, а мурашки колкие промчались по спине. Но чего испугалась, дурочка? Не идти тебе замуж за этого Сашу, успокойся, не идти. Он обманывает тебя, он заврался, он запутался. Вспомни, ты рассталась с ним, ты порвала с ним. Все кончено, успокойся. А мурашки колкие опять промчались по спине. Нет, все, все кончено! Он не нужен ей! Он, наверное, даже похож на того человека, который бросил мать, бросил их, предал. Наверное, и тот был весел, ловок, победоносен, красив. А этот Сашка разве такой? Такой, такой. Веселый, ловкий, победоносный, красивый. И мерзкий, и ненавистный. Катя сейчас его ненавидела. Ей бы не думать о нем, выбросить из головы. Не выбрасывался, стоял перед глазами, улыбался, вспоминался. Надо будет спросить у мамы, какой был отец. И сравнить того и того. И тогда уж окончательно забыть этого Сашку. Если они похожи, если уж они похожи, то чего же от этого Сашки ждать, кроме предательства…
— Мама, — позвала Катя.
— Что, Катюша? — Анна Павловна встала в дверях, и Катя жадно поглядела на мать, сравнивая с давней фотографией, которую держала в руке.
— Мама, а почему нет ни одной фотографии… — Катя оборвала свой вопрос, а она хотела спросить про отца. Но как спросить, как его можно было назвать — этого человека?
— Я их порвала, — сказала Анна Павловна. — Жалею сейчас, что так сделала. Надо было хоть одну карточку оставить. Для тебя.
— Скажи, они похожи? — спросила Катя, уверенная, что мать поймет ее.
— В чем-то. Отдаленно.
— В чем, в чем? Он был красивый?
— Для меня, Катя, он был красивый.
— А этот Сашка, ведь он красивый?
— Да. Киногерой прямо.
— Это плохо? Не отвечай, сама знаю — плохо.
— А я вот отвечу: нет, не плохо. Уж любить, так красивого. — Анна Павловна молодо как-то, не так, как всегда, не из робкого зачина, повела плечами, голову вскинула. И чудо случилось: она вдруг стала такой на миг, как на фотографии этой, где была шестнадцатилетней. На миг только, на миг. Но и это было чудом.
— Мама! — вскочила Катя, кидаясь к матери, поверив, что сможет удержать ее в той поре. Она прижалась к ней, сразу увидев все ее морщины, сразу изверившись в чуде. — Мама, а как мне быть, если я его полюблю?
— Полюбила?
— Нет, полюблю! Нет, нет, я не люблю его. Что с того, что красивый, что с того?! Он заврался, запутался! Я прогнала его! Нет, сама ушла! Убежала!
— Полюбила, полюбила, — сказала мать и печально покивала Кате. И вдруг вспомнила с надеждой: — Но ведь есть еще Гоша. — И тотчас отбросила эту надежду: — Что с того? Любим-то мы одного-единственного.
— Нет, нет, я не люблю его — закричала Катя. — Да и за что его любить, скажи, за что?!
— Как поймешь? Я бы и рада была разобрать твоего Сашу по косточкам, да разве в этом дело? Разбирай не разбирай, а одного любишь, а другого нет.
— Я с этим не согласна, мама! Это несправедливо! Глупо! Человека надо за что-то любить! За что-то хорошее в нем, настоящее! А если он не стоит твоей любви, надо уйти от него! Сказать «прощай!» и уйти.
— Уйти-то можно…
— А разлюбить?
— He знаю… не знаю…
— Вот что! — Катя шагнула на середину террасы, замерла там, обретая решение. — Вот что, сейчас пойду к Гошке и скажу: «Давай поженимся!» Немедленно! Хватит с этим тянуть! Решено! Идти?
— Иди.
— А он-то любит меня?
— Наверное. Маргарита Федоровна который раз уж заговаривает со мной о вашей свадьбе.
— А почему тогда не страдает, не ревнует?!
— Как же, он ревнует. Я даже приметила тогда, как он весь вытянулся, когда увидел Сашу. И скучный стал.
— Скучный стал? Да, пожалуй, это была ревность. Так идти, мама?
— Иди. Но только ничего из этого не выйдет, дочь.
— Почему это?! Если я только захочу!..
— А ты не захочешь. Ты ведь не в отца своего выросла, ты в меня, в деда нашего. На беду ли, на счастье ли, но это так, Катя.
— Я себя сейчас не пойму.
— Разберись. Куда спешить? Всерьез поссорились?
— Всерьез! Нет, ты меня не отговаривай! Я пошла к Гошке!
И Катя пошла. Быстро, решительно. Бимка припустил за ней.
— Хорошо, пойдем вместе, — сказала Бимке Катя. — Будешь свидетелем.
10
Она шла теми же аллеями в соснах, теми же дорожками к реке, какими шли они тогда с Сашей. И он все щелкал, щелкал своей аппаратурой, ловя ее в круглый стеклянный глаз, чтобы запомнить, сохранить для памяти ее и сосны, ее и тропинку к реке, ее и самое реку. И когда-нибудь он вручит ей все эти фотографии, пришлет в толстой бандероли. Не вручит, а пришлет. В бандероли еще будет записочка. Она будет начинаться словами: «Милая Катя…» Да, да, так всегда пишут, когда уже все позади. «Милая…» — это такое же стертое слово, как и это его «нормально!»… А почему милая? А что это означает «нормально»? Он пришлет милой Кате бандероль, а милая Катя вскроет ее,
