Системные требования, или Песня невинности, она же – опыта - Катерина Гашева
Водка кончилась.
* * *
Утром он решил первым делом пойти к Сашке, сначала позвонить, а если никого нет, воспользоваться ключами. Но не пригодилось. Дверь была новая, лестничная площадка носила следы только что прокатившегося ремонта. Влад потоптался и собрался было уйти, но заметил на подоконнике пролетом выше книгу в знакомой серой обложке и с торчащими там-сям закладками. Читая даже не по работе, Валентина Игоревна всегда делала так. Влад к закладкам относился бережно, оставлял на тех местах, где были.
Он поднялся, взял в руки последний привет от своего наследства, наугад раскрыл, но читать не стал, пролистал до конца, до строк, которые знал наизусть:
Никто не поддержал мрачного разговора, пришедшегося не совсем кстати: у Роэны хворал мальчик, а Элли, ставшая очень нервной, инстинктивно сторонилась всего драматического.
– Благодарим вас, – любезно сказала Роэна после приличествующего молчания. – Так он умер? Как жаль!
Слегка пошутив еще на тему об «Отвращении», Галеран простился и уехал домой.
– Ведь что-то было, Элли? – сказала Роэна, когда Галеран ушел. – Что-то было… Ты не помнишь?
– Я помню. Ты права. Но я и без того не в духе, а потому – прости, не сумею сказать[110].
* * *
Компания доигрывала пулю, когда вернулась Эльза, брякнула на пол звякнувший пакет и шумно перевела дух.
– Потом доиграете, – велела она. – Давайте, руки в ноги, и шибко.
– Где пожар? – чуть насмешливо спросил один из игроков. – Щас Фиша закроем и потушим. Ты пива принесла?
– Там Илья. – Эльза была настроена решительно. – Я через переход иду, а он аскает, хню какую-то поет, но точно он, без бэ!
– Какой Илья?
– Наш, который в Питере пропал. Я к нему, а он смотрит тупо и не узнаёт. Давайте скорее, может, не ушел еще.
В комнате, привалившись к стене, торчал огромный, обвешанный дорожными торбами оранжевый велосипед с рогатым рулем.
Они успели. Из перехода, дробясь в хор отражений, била гитара. Мелодия была рубленая, почти не было никакой мелодии, речитатив и истерика. Знакомый речитатив и знакомая истерика. Илья часто, много и близко к оригиналу пел Непомнящего. А эту песню чаще, пожалуй, всех:
Немного грустная история, сплошное стебалово, Немного смертей, гораздо больше скандалов, Короче, раз тонула в Волге желтая подводная лодка, Пива и зрелищ – орал третий Рим. Летели чепчики и лифчики, хотя Рим был глухим. Давай на бис! На бис! И так, пока не пошла кровью глотка. Изготовление «винта» [111], домашние условия…
Эльза дернулась к переходу, но Фиш поймал ее за руку и затряс, замотал головой. А она и сама остановилась, поняла, стряхнула руку Фиша и подалась ближе к зеву. Старушка-нищенка с иконой на груди воодушевилась было, закрестилась, но, опознав неформалов, стухла.
…мудило, скорее пишись, твои песни – хиты. Не заметили лишь,
Что эти песенки все – где-то между жизнью и смертью.
Неформалы подпевали не в голос. Слишком просто сфальшивить, перебить песню, переврать послание. Им уже было понятно: другого послания не будет. Ильи не будет.
Через десять лет Эльза и Фиш придут на концерт уже умирающего от рака мозга Александра Непомнящего, но он эту песню петь не стал.
Человек здесь – только собирательный образ. Всего-то и было что гитара и голос. А где это было? В Питере, Москве или в Калуге? А у нас зато шикарный повод для пьянки…[112]
Фиш вынул флейту, но его одернули. И не подпевали уже, ждали. Только Эльза, опережая песню, произнесла беззвучно:
– Мы споем еще не раз на нашей рок-н-ролльной помойке. – Подождала. – Мы споем еще на бис…
Глава 27
Колючая проволока
И мы поехали на Фестиваль Памяти Репрессий. Вот так, кроме шуток!
Местное гражданское общество проводило его под разными названиями уже лет пятнадцать. Последнее, почти прижившееся и обусловленное местом, было «Лесоповал». От него пришлось отказаться, когда фест стал окончательно превращаться в праздник шансона и адепты блатняка начали наглеть. Если б не полиция, дело закончилось бы дракой, к которой уже всерьез готовились не только буйные анархо-экологи, но и мирная антифа, и гражданско-протестные говоруны, и бритоголовая молодежь неясной принадлежности.
Поговаривали также, что гражданско-общественный хедлайнер Шевчук очень прилюдно послал на хуй шансонного хедлайнера Витю Воркуту, а тот нехорошо высказался про козлов-конъюнктурщиков и «Лесоповал» закрыли на сутки раньше. Организаторы влетели на серьезные деньги, тему подмяла под себя региональная власть и родила новое название, которое «ржунимагу», но они даже не поняли, в чем проблема. Музей репрессий есть? Есть. Ну вот и все.
И мы поехали.
Сначала Скворцов с палаткой, следом Лариса, которой стало в лом без компании и она сосватала меня. А Лиза присоединилась к нам в режиме запрыгивания на подножку уходящего автобуса. Отдышалась и сообщила, что человек восемь наших хиппи там волонтерят, спят в настоящем бараке, тусуются с ролевыми индейцами, установившими на фестивальной поляне аутентичный вигвам, и готовят флешмоб «Give Peace A Chance»[113].
Я про «гив пис» знала, просто не связала одно с другим.
Мы тряслись в переполненном автобусе и потели. Я спросила у Ларисы, что там делает Скворцов. Она пожала плечами: встречается с кем-то, кого в другом месте не застать. Поговорили на отвлеченные темы. Лиза прижималась ко мне горячим боком и молчала. Она всегда так: выдаст груду информации и выключается, впадает в транс, в столбняк. Иногда это удобно, а иногда бесит. На термометре уже с утра было тридцать градусов, сейчас, кажется, еще жарче.
Автобус затормозил перед декоративными воротами, увитыми колючей проволокой. Перед ними торговала проволочными же терновыми венцами с поролоновой подкладкой тучная бабка в настоящей телогрейке. Я искренне поразилась ее выдержке. Вторым человеком с выдержкой был Скворцов. Он выделялся на фоне фестивальной публики уже тем, что был одет. Бóльшая часть остального народа щеголяла в трусах, купальниках и панамах. Среди этого почти голого коловращения то тут, то там мелькали редкие серые пятна футболок и бейсболок с логотипом «ФПР» и той же колючей проволокой.
На Скворцове были его обычная темно-серая рубаха и джинсы, кабы не те же самые, что я видела на нем и осенью, и зимой, и позавчера в восемнадцатой. Он поднялся с бревна, на котором сидел, выдернул
