Карнавал судьбы - Кристиан Гарсен
— В общем, — возобновила рассказ Шошана Стивенс, — вечер был очень красивым. Шенны переходили, чтобы поприветствовать, от гостя к гостю, за общим гулом голосов слышались стрекот сверчков и звон бокалов. Веял легкий ветерок, а в воздухе было достаточно влажности, чтобы до моих ноздрей иногда долетал тонкий запах свежескошенной травы. Извините, что слишком увлеклась смакованием антуража, — сказала Шошана Стивенс, — но эти воспоминания пробуждают во мне ностальгию, они мне приятны. Теперь-то я живу от города к городу, вырваться на природу просто некогда.
Я молча смотрел на нее. Спрашивал себя, что же об этом всем думать.
— Что об этом всем думать? — переспросил Шуази-Легран. — Нужно было без отлагательств выставить ее за дверь, вот и все. Черт побери, Эженио, эта тетка плетет вам абы что. Просто водит за нос.
Я пожал плечами.
— Чего ради? Она же у меня ничего не просила.
— Причина откроется раньше, чем вы думаете, ручаюсь, — проворчал он.
— У четы Шеннов был сын, — продолжила Шошана Стивенс, — но я его никогда не видела. Знала только, что зовут его Шериданом. Говорили, что он тихий и замкнутый, неразговорчивый, чуть ли не эпилептик, во всяком случае — немного странный. Ему было почти двадцать лет, но с другими молодыми людьми не встречался. Впрочем, он не выезжал повидаться ни с кем, жил себе уединенно в этой чудесной усадьбе — там ему все же удавалось, в меру своих сил, быть приветливым с гостями родителей. То есть он иногда отвечал на их вопросы — а задавали их нечасто, ведь его репутация склонного депрессии и припадкам отшельника, да и внешний облик, хмурый и печальный, вовсе не располагали к общению. Случалось, он исчезал на день или два. Школьное образование он получил заочно, поскольку очень рано выяснилось, что ужиться в интернате с ровесниками было выше его сил. Таким же образом он проходил теперь и университетский курс, причем довольно успешно. И это морально поддерживало его родителей, уверенных, что со временем все образуется.
Я отошла немного в сторону от центра вечеринки и прогуливалась меж высоких деревьев под луной, наслаждаясь убаюкивающим стрекотом сверчков и ароматом недавно скошенной травы, долетавшим с окрестных лугов. Кровавые оттенки выпотрошенных внутренностей на краю неба постепенно затирались гигантскими мазками кисти, сначала с бурой краской, потом с черной, и вот наступила ночь. По мере того как я, с фужером вина в руке, шла вперед, шум праздника утихал, словно его понемногу обкусывала тишина, пока не проглотила последнюю крошку, когда я миновала заросли каких-то кустов, не помню их названия — никогда не была сильна в ботанике. Ощущение было почти нереальным. Где-то в стороне, не так уж далеко, мелькал свет, сходились и расходились силуэты людей, но я уже не слышала ничего кроме пения сверчков, а еще, в отдалении, нескольких жаб у берегов пруда, который я не так давно миновала.
— Да хватит уже, — нетерпеливо сказал Шуази-Легран, — о чем она вообще болтает?
— Действительно, — согласилась Марьяна, — к чему она клонит? Ты не мог бы немного ее поторопить?
— Я бы, пожалуй, мог, но нет. По правде говоря, ее рассказ все больше зачаровывал меня, я чувствовал себя совершенно не способным попросить ее не затягивать и перейти к фактам, мне самому хотелось узнать все подробности этой истории, пусть даже незначительные, время от времени прерывал ее, чтобы уточнить громкость шума, расстояние между ней и кустарником, трепет листвы, оттенки запахов, примесь синевы в ночном небе или свойства обступившей ее тишины. Чтобы сберечь ваши нервы, я опускаю все эти детали, — сказал я Шуази-Леграну, а затем Марьяне, — просто имейте в виду, что множество раз прерывал ее своими расспросами.
— Только благодаря тому, что все вокруг погрузилось в тишину, сказала Шошана Стивенс, — я смогла уловить легчайшие шорохи в нескольких метрах от меня, по правую руку. Походили они на шелест листьев. Подумала, это лиса или ежик, крупная лесная мышь либо заяц — какое-нибудь дикое животное. Потом шорох стих. И возник снова, спустя несколько секунд. Теперь мне показалось, что это шум другого рода, у него словно бы появился человеческий акцент. Я шагнула в ту сторону. Стало ясно, что это жалобные вздохи. Но откуда они доносятся? Я раздвинула гибкие ветви кустарника — шум прекратился. Но вот раздался снова, теперь, показалось, немного левее. Но ведь слева ничего не было, кроме пространства с травой и голой землей, насколько я могла судить при свете луны. На некотором расстоянии я, напрягшись, смогла разглядеть невысокий холмик, а на его склоне — что-то квадратное, светлее грунта, — возможно, кусок ткани или щит из досок. Звуки возобновились. Теперь опознать было легче: да, это вздохи. Без сомнения, человеческие. Я приблизилась, стараясь не выдать свое присутствие. Локализовать их было все же нелегко. Они утихали, начинались снова, казались исходящими сразу со всех сторон, а это позволяло равно сказать, что доносились они как будто ниоткуда. Я направилась к светлому квадрату у подножия пригорка. Это был брезент — наверняка, прикрывавший дыру в земле, то есть нору. Вздохи снова стали слышны, здесь уже более чистые. Только тогда я поняла: шум раздавался снизу. Это были подземные звуки, с разных мест они были слышны хуже или лучше, в зависимости от состава грунта и наличия травы. Однако здесь, рядом с брезентовой шторой, они были вполне отчетливыми. Передо мной был вход в нору, и где-то там находился тот (или та), чьи вздохи я слышала.
Глава 7
Рассказ Шошаны Стивенс
(II. Туннель и корешки)
— Скажу вам напрямик, месье Трамонти, — продолжила Шошана Стивенс, а я пересказывал Шуази-Леграну, прикрытому табачным дымом и почти уже вросшему в свое кресло, и потом Марьяне, сидевшей обок со мной, в то время как за окном зашелестел по плиткам дождь, отменивший нашу прогулку на катере, причем оба (она и Шуази-Легран) хранили молчание, больше не вмешивались в мое повествование, позволяя себе разве что кивнуть головой, показывая, что слушают с интересом, слегка скривить губы или чуть слышно вздохнуть, особенно Шуази-Легран, чтобы обозначить сдержанное недоверие, с которым они воспринимают тот или другой аспект того, что я им рассказываю, или бесполезность, на их взгляд, той или другой подробности, — скажу вам напрямик, — продолжила Шошана Стивенс, — я никогда не была особенно храброй или безрассудной, совсем наоборот. Когда я была моложе, знакомые часто подтрунивали над моей уравновешенностью и чувством меры, над крайней осторожностью, отсутствием любопытства,
