Цеце - Клод Луи-Комбе
И, как океан, слюна...
Я знаю, поскольку терпеливо созерцала ее в неослабной готовности всех своих чувств, до чего сладостна моя кожа. Причем не только на груди или животе. Даже там, где она всего толще и грубее, с тыльной стороны кисти, например, — далее там она у меня до безумия сладка и нежна. Каких только объятий не отпустила бы я сама себе! Не нарушая ее, вникла бы в сокровенную текстуру плеч, отыскала бы меж грудей ложбинку для своего лица, убаюкала бы себя, любила бы себя на всех склонах своего тела, зарылась бы в самые жгучие его глубины; мои руки, воплощенная сладость и нежность, выровняли бы, прохаживаясь по мне в ритме геологических метаморфоз, с ног до головы, от лона до рта, шлифуя меня и полируя, сгладили бы, охватили и поддержали бы в своей не знающей истории радости отпущенную мне женственность, всегда готовую искать вне себя соприкосновения с вещами, бежать от самой себя и мало-помалу себя утрачивать.
Ко мне возвращались вроде бы реальные образы детства, и они куда лучше, чем слова, выражали мои склонности и навязчивые идеи. Например, точильный круг, старинное точило из чуть шероховатого, с почти не различимым зерном, камня, которое кто-то, точильщик или селянин — или дитя, сорванец вроде меня, — орошал одной и той же темной и тихой влагой. Траченные точилом, лезвия обретали, будто иссосанные вконец, особый изгиб, годные не только рассекать, но и огибать по касательной. Подчас я рассматривала их со всепоглощающим удовлетворением: вся эта столь опасная нежность, эта столь нежная кривизна, сей изначальный союз камня, воды, стали и огня (ибо лезвие обжигало прижимающий его палец, ввергая новичка в экстаз), — всё это слагало в крови у меня необычные песни! Не было ли там, в маленькой девочке, которой я тогда была, всего того, что нужно, дабы оживить мифы и ритуалы перековки? И, позабыв о счастье, я прижималась щекой к прохладному камню: я ощущала, что он сделан из более тонкой и более тесной, чем у меня, материи, более чистой, и это меня одновременно восхищало, задевало и подбодряло. И я, я тоже стану камнем — как песня, плясало у меня в крови — губы мои станут камнем, зубы мои станут камнем, бедра мои станут камнем, лезвием станет язык, лезвием станут ресницы, пальцы мои станут камнем, лезвием станет сердце.
С тех пор я часто уделяла время, причем столько, сколько требовалось, чтобы пройтись оселком рук по своему растущему телу, по женщине, которая выросла и воспользовалась всеми подручными средствами, чтобы собой овладеть. Я искала на себе точки стяжения, всегда с одним и тем же желанием воспрепятствовать случке и вернуть на путь истинный, в пустую колыбель пустоты всё то, что выбилось вне первичной массы плоти и стояло особняком. И вот, позой, в которой я долгое время находила удовольствие, стало сидение на корточках, я имею в виду полный присед, когда грудь целиком оттекает к животу, руки скрещены на затылке, колени вторят плечам. Но тогда, из того же самого детства проступал другой образ, ночной, животный, легендарный, — образ исполинского животного, лижущего, сосущего горячие, пахучие, сверхчувствительные зоны своего тела, вновь становясь за этой игрой первобытным монстром о двух глотках и двух полах, совокупляющимся с самим собой, проникая в себя и собой овладевая с одного полюса своего бытия и с другого, впадая в экстазы, после которых пустыми и бесцветными покажутся любые грезы о красоте и любые творческие потуги мистики и искусства: ибо то был абсолютный вопль, в бездне коего животное с самоубийственным отчаянием порождало на свет человека; застывшее как вечность мгновение — у радости и боли оказывалось одно и то же лицо, один и тот же голос.
Много-много раз маленькая девочка грезила во мне о смычке одних своих губ с другими, много-много раз ей грезилась безупречная и безраздельная любовь, недвижимая любовь, без перипетий в пространстве, без интриг и без странствий. Скорчившись в одиночестве, наедине с собой, головой между ляжек, она с тоской вглядывалась в затененную точку собственной плоти. И, как Тантал, ощущала, что ее язык вытягивает свои корни, надрывается у темных родников слюны. Откуда пришла к ней начальная вера (и теряла ли она ее хоть когда-нибудь?), что из самых-самых интимных поцелуев самой себя рано или поздно родится бескомпромиссное совершенство ее жизни?..
Но хватит, о детстве и без того уже сказано слишком много. Само собой разумеется, что я некогда была маленькой девочкой, как и он, в свою очередь, был маленьким мальчиком. Сам по себе сей далекий возраст не представляет никакого интереса. Лишь за невозможностью преодолеть себя и свершиться можно искать удовольствие в том, чтобы мусолить свое начало. Что до меня, я отнюдь не благоговею перед первыми шагами. Мне как раз таки нравится быть такой, как сегодня, единственной и всемогущей матерью, которой для того, чтобы достичь самодовлеющей полноты, осталось лишь возвратить к исходной точке завершающий свой жизненный дрейф лоскут безвольной плоти.
Если я упоминаю о сладости собственной кожи и зачарованности невозможным соприкосновением, то лишь для того, чтобы объяснить степень напряжения и необыкновенное ощущение силы, которое я познала, останавливая прямо перед своим желанием жест утоления. Надо было поистине желать, желать всеми фибрами плоти, сквозь сложную череду колец бытия, в которые завязывалось время, надо было желать вплоть до крика, изнеможения, концентрировать невыносимое в своем насилии желание на единственной точке тела, на ядрышке лучезарной плоти над самым влагалищем, надо было перегнать к сей единственной точке весь голод и жажду, бессонные ночи, одуряющие утра, окровавленные зубы, босиком по раскаленным углям, ногтями по живому, собрать там всё богатство и плотность боли и потребовать разрядки, без промедления, как, задыхаясь, жаждешь воздуха. И надо было знать, что достаточно одного жеста, одного прикосновения, краткого движения мизинца... Радость, готовая заголосить в моей глотке, ужасала.
Быть может, если бы ребенок увидел меня в такое мгновение, он бы бросился прочь и никогда не вернулся, прямиком в омут или на железнодорожные рельсы, не в силах даже издать вопль, который исторгнул бы его из самого себя.
Для женщины-матери выдаются такие мгновения, когда открытость души непереносима; мгновения, когда женщина должна забиться под гору, чтобы никто, а в первую очередь — ребенок,
