Цеце - Клод Луи-Комбе
Не знаю, по какой случайности ребенок никогда не заставал меня на вершине желания, которое я испытывала сама к себе, когда, воздев у самого края вульвы палец, как перст Бога, я запрещала себе сиюминутное наслаждение. Неумолимый перст. Непреклонная рука. В какой-то момент, пытаясь сорваться с цепей, дыбилось уже всё мое тело. Но рука оставалась из камня и стали. Была лезвием, которое не затупить. Носительница всей полноты власти, она не шла на уступки. Она оставалась высокомерной, на расстоянии, не безразличной, но над ее рвением как бы властвовала осмотрительность, словно ее чувственные склонности были внезапно сдержаны некоей высшей заботой. И приостанавливала жест в самом деле высшая забота, ибо я опасалась отвлечь легковесным эротизмом страсть, связующую меня с ребенком.
Итак, он никогда не заставал меня в споре с самой собою. Он вполне мог поверить, что я существую исключительно для него.
Тем временем он рос, удлинял свои орбиты и отвоевывал новые зоны пространства, всё дальше от моих губ, всё дальше и дальше от моего лица, рук, тела — моего отверстого тела, моего отвесного тела, моего запавшего внутрь, вплоть до самого ядра ночи, тела.
Дожидаясь его возвращения, я разве что пребывала еще более неподвижной, еще более углублялась в себя. Почти всё время я проводила, сидя на пятках, положив руки на бедра, взором застыв на обоях — выцветших голубых обоях, постепенно ставших невнятно серыми. Иногда я вставала и пристраивалась в уголке у стены, обратившись лицом к открытой двери. Я любила ощущать плечами сопротивление перегородки, под босыми ногами — по́ла. Там, опираясь всем весом на надежную реальность, очистившись от сознания, я чувствовала себя в особой безопасности. Мне доставляло удовольствие вслушиваться, как живет мое тело, прослеживать в воображении, как по непрестанно изобретаемым заново в глубине членов и туловища тропам желание стремит свои силы к самому рту. Я застыла в неподвижности мира этаким холмиком, но ощущала при этом, как по тем же нескончаемым галереям шахт, каналов и желобов струились подземные потоки, вскормленные во мне необычайно питательной реальностью, — словно обособленная конструкция, словно смешавшаяся с моей плотью оросительная сеть, сочетающаяся с нею на уровне бесконечной близости и тем не менее от нее отличная, ведо́мая от многочисленных истоков к единственной горловине собственной судьбой. И я определенно настаиваю: на той стадии моего опыта плотское слияние всех пересекавших и неотступно преследовавших меня потоков желания вершилось отнюдь не в паху, а во рту, — и всё, что зарождается и претворяется во рту, оказывалось при этом задето: звуки речи, дыхание, вкусовые ощущения и все оральные формы захвата и ощупывания, как то: укус, разрыв, кромсание, дробление, но также и неисчерпаемая деятельность языка и губ и предельная изысканность их соединения. Всё, что происходило у меня во рту, несло в себе желание, носилось — приносилось, уносилось — желанием.
Итак, там, где я была плотнее всего, сходящееся в одну точку движение всех моих способностей к всасыванию складывалось в нечто вроде сети. Движение, думается, постоянное, без малейших перебоев, беспрерывное истечение, но я тем не менее осознавала его лишь в совершенной неподвижности тела и в пустоте мысли.
Примостившись в своем углу, как можно полнее прильнув телом, без одежды, к кирпичной кладке, замедляя до последней крайности дыхание, устремляясь душой к вибрации плоти внутри своей плоти, я чувствовала, как раздается, выдвигается вперед мое лицо, и, пока стремительно набухали и приходили в радостный трепет язык и губы, ощущала, как углубляется рот, безмерно раскрывается внутри самого себя, пока не совпадет со всем полым в женском теле. В отдаленных устоях своего бытия мой рот смыкался с маткой. От губ лица до губ вагины я была всего лишь одиноким ртом среди бездны — бесконечной способностью впитывать, чистой возможностью поглощать.
И когда входил ребенок, и щеки его свежели от воздуха, вкус к которому я уже утратила, когда он проскальзывал, весь пропитанный солнцем, в полумрак комнаты, на цыпочках, с улыбкой во всё лицо — я была на месте, и это было ужасно, я была там, у самой стены, выпятив вперед свои материнские тубы, свои материнские груди, выставив лобок, я была там и где-то совсем не там, я изливалась в пустыне, я восставала через голод и жажду, была уже не холмом, я была на полном ходу, я мчалась, в своем желании я устремлялась, отпустив узду, нацелившись всеми антеннами на жертву своей мечты. Я уже не была больше какой угодно женщиной, какой угодно матерью какого угодно ребенка. Не знаю, чем я была. Я жила на высоте, куда не доносились слова — и даже крики. Доносилось нечто вроде ропота, мурлычущего, как звуковая полнота моего бытия, и на него накладывались обертоны нежности и жестокости. Вот им-то я и была, этим счастливым сетованием женской радости от восставшего на нее, возлегшего на нее ребенка, обкатанного в ее плоти, погрузившегося в материнские складки на манер гигантского фаллоса — фаллоса, который был ее собственным, матери, фаллосом и который она, мать, могла сжимать в объятиях и смаковать во всё горло, и она не отказывала себе в удовольствии, не оставляла его, она огибала его своим телом, она становилась полой, она на полной скорости приближалась к той главной полости, что определяла ее изнутри, по ту сторону любых видимостей, как Женщину-Мать-Любовницу, созидательницу и разрушительницу, она открывалась, не только во плоти, но воистину и в своей онтологической полноте, этому странному фаллосу, вызревшему некогда в ее чреве и исторгнутому вовне, который ныне в него, это чрево, возвращался, который был под рукой, пошатывающийся от счастья и вскоре засыпающий, вытянувшись во весь рост, подрагивая в свою очередь в ритме той нутряной любви, что связывала его с матерью. Ну а я не переставала приближаться к этой полости, содержавшей целиком всю истину моего бытия. И в ослепительной вспышке озарения понимала, что в самой глубокой радости всегда пребуду вне радости, пока предмет моей любви остается вне меня.
Я разглядывала ребенка, чья нагота смешивалась с моею настолько тесно, что он в самом деле представлялся наростом на материнской плоти. Вытянувшись поверх моего тела, он покрывал меня всю, от лобка до лица, и именно так мне открылось главное свойство его природы. Он был... как бы это сказать?.. своего рода связующим
