Синдром неизвестности. Рассказы - Евгений Александрович Шкловский
Конечно, он уже не прежний, здоровье не то. Но это еще ничего не значило. Сорок лет – еще не конец жизни. Если бы не кровохарканье и желудок. Но ведь бывали и светлые периоды, когда он казался себе вполне здоровым, и тогда хотелось срочно куда-то мчаться – хоть в Москву, хоть в Питер, хоть за границу… Или, как пару лет назад, в Любимовку Станиславского, который предоставил им с Ольгой свою дачу на лето, пока сам был в отъезде. Там очень понравилось. Апрель и май достались недешево, а тут сразу привалило, точно в награду за прошлое, так много покоя, здоровья, тепла, удовольствия, что только руками развести. И погода была хороша, и река прекрасна, а в доме питались и спали, как архиереи. Давно уже он не проводил так лета. Рыбу удил каждый день, по пяти раз, ловилось недурно, и сидеть на берегу так приятно, что и не выразить. Только вот одно плохо: ленился и ничего не делал. Пьесы не начинал, только обдумывал.
Эх, с каким чисто телячьим восторгом пробежался бы теперь в поле, около леса, около речки, около стада! А зиму до этого прожил в Москве. И чувствовал себя несравненно лучше, чем в Ялте. Но там своя беда. Москва очень хороший город, по крайней мере таковой она казалась в ту зиму, когда он был почти здоров, мороз небольшой, только вот время шло необычайно быстро. И еще страшная толкотня, ни одной свободной минуты, то и дело приходилось кого-то встречать, провожать и подолгу говорить, так что в редкие свободные минуты он уже начинал мечтать о возвращении к ялтинским пенатам, и мечтал, надо сознаться, не без удовольствия.
Нет, с Москвой нельзя разрывать навсегда. Не купить ли в самом деле еще тысяч за десять в Москве домик, как хочет мать? Это дало бы им квартиру, а еще избавило бы от расхода в 600–700 рублей, то есть имели бы 6–7%. Если покупать, то небольшой, одноэтажный, в районе Курского вокзала, хоть в Лефортове, только бы подальше от центра и поближе к вокзалу; можно с переводом долга. Дом непременно каменный. Он написал уже в Москву, чтобы прислали список продающихся домов в помянутом районе. Список с подчеркнутыми домами он потом отправил Маше, чтобы та поглядела с мамашей и с братом Ваней. Хорошо бы дом поменьше, а двор побольше. Чем дальше от центра, тем меньше возни с чисткой снега и со всякой ерундой, тем дешевле, тем меньше гостей и тем они приятней, а на извозчика можно ассигновать сумму. Если сами не будут жить, то можно в аренду. Такие теперь мысли занимали.
Он всегда был хлебосолен. Постоянно зазывал к себе друзей и знакомых. В Мелихово подчас наезжало столько, что стелили в сенях. И в московском доме на Садовой-Кудринке бывало весело. В одной части дома шум, гам, веселье, а он закроется у себя и пишет, прислушиваясь краем уха. Выйдет, посидит со всеми, побалагурит, а потом снова скроется и за перо. Вроде как со всеми и в то же время отдельно, за привычным делом.
Бывало, что и в Ялте наведывались симпатичные ему люди. Он радовался, когда заходили приезжавшие писатели. Хоть поговорить с умными интеллигентными людьми о литературе и жизни. Быстрый, острый Жан Бунин, к которому привязался, постоянно зазывал к себе, Куприн был приятен – колоритный дядька, как и Горький, жизни нахлебался и писал вкусно, даже получше Бунина. Он нутром чувствовал значимость писателя, а вот критиков не жаловал. Эти готовы были укусить почем зря. Или лепили невесть что про сумерки и декаданс у него, как будто не умели читать или прочитывали то, что самим хотелось. Ляпнут, а писателю потом не отмыться, так и будет ходить в декадентах. Хотя без критики было бы скучновато. Все-таки они создавали среду, вызывали волнение, будоражили – он это чувствовал.
Посетил Белую дачу и Левитан, с которым все-таки помирились после его обиды за «Попрыгунью», где он узнал себя, даже встретил здесь с ними 1900 год. С грустью вспоминали восхитительное лето в Бабкине – задорную молодость, знакомых женщин, веселые проделки. Кажется, совсем недавно было. А теперь оба постарели, нездоровы, причем Левитан очень серьезно, проблемы с сердцем, но на его великолепном таланте это ничуть не отразилось. В ответ на его ностальгию по русскому северу Левитан попросил у Маши картонку и, пока Антон расхаживал по кабинету, набросал на ней этюд «Стога сена в лунную ночь», которую пристроили в нише над камином, так что теперь можно было любоваться. А картина «Река Истра» всегда сопровождала его из дома в дом и тоже висела здесь.
Но вот уже и Левитана нет, зато нарисованные им картины живые и еще долго будут радовать людей. Никто в живописи не выразил так замечательно Россию, ее грустную и загадочную душу. Его искусство было очень близко, да и вообще сродни собственному творчеству.
Но и с гостями, к сожалению, не всегда было так, как хотелось. Нагрянет с утра тот же Лазаревский, сядет и будет сидеть, сидеть, мучительно сидеть, пить чай, потом отобедает, и снова будет сидеть и всю комнату пропитает табачным дымом. Уже и говорить не о чем, а он все не откланивается. Или Вишневский, одноклассник, хороший актер, бесспорно, но вот ни о чем другом, как о себе, говорить не может. Пробыл в Ялте четыре дня и все это время сидел у него за столом и сочинял своему начальству телеграммы или рассказывал, как он прекрасно играл. Или читал роль из «Дяди Вани» и совал ему в руки пьесу, просил, чтобы Чехов подавал ему реплику; орал, трясся, хватал себя за виски, а он смотрел и слушал с отчаянием в душе, уйти же было нельзя, так как шел снег, и этак четыре дня!! Поначалу еще занятно, а потом просто невыносимо.
Случалось, и совсем посторонние заявятся – либо парочка каких-нибудь занудных дам из числа так называемых антоновок. В одной газетенке написали: в Ялте, где живет теперь А. П. Чехов, обретается целая армия бестолковых, но невыносимо горячих поклонниц его художественного таланта, именуемых здесь «антоновками». Эти святые души бегают по набережной Ялты за писателем, изучают его костюм, походку, стараются чем-нибудь привлечь к себе его внимание и т. д., словом, производят целый ряд нелепостей. Идеал этих безобидных существ весьма скромен: «видеть Чехова», «смотреть на Чехова».
