Поплавок из осокоря - Иван Владимирович Пырков
«Поплыли, поплыли скорее», – шепчет Батька, занимая свое извечное место на носу и оглядываясь на философствующих друзей-писателей. А из-под дуба уже доносится, настигает нас какой-нибудь очередной вечный вопрос. Даниил Андреев, «Роза мира», «Плаванье к Небесному Кремлю»[20], что в них можно считать вымыслом, а что правдой?
В этом нашем с отцом азарте, в этом «Давай!», в якорях и веслах тоже крылась целая философия. Рыбацкие вехи тоже могут быть еще как важны, я полагаю.
Чудо-плотник Виталя
Мне вообще кажется, что на природе, особенно на Беклемишевском острове, в ходу и в чести была философия дела. Вот о Виталии я упомянул пару раз. Знаете, его плотницкий дар перешел как-то и на его образ. Виталя? Коренастый, загадочно усмехающийся, мало говорящий, с прищуром, с жилистыми руками, похожими на ветви дуба. Казалось, что все сделанное вокруг было сделано этими корявоватыми ручищами. Ни блеску в них, ни лоску, ни особой проворности. Но денек работы – и вот готов дом на сваях, да на таких высоких и надежных, что ни один паводок не достанет. «На курьих ножках», – широко улыбается Виталя. Или мелочь какая, стлань например. Подержит треснувшую стлань мастер, поврачует руками-ветвями, что-то подобьет, подправит – и стланька новенькая, чистенькая, ладненькая. Вот вам и «мелочь». Для настоящего знатока мелочей не бывает! Как-то Юрий Иванович решил лещей десяточек завялить. Так это ж нужно сколотить здоровенные ящики, обтянуть их непроницаемой для насекомых сеточкой, оборудовать в них все для удобного провеса. Иному – работы на неделю. Для Виталия – на час.
А уж как он мосточки обстругивал, как любил покрасить их, подновить. Дядя Ваня только еще подумал когда-то про «пенсионерские» свои мосточки, «со всеми удобствами», – а Виталя уже соорудил их. И не за награду, не ради какой-то выгоды, а просто ради самой работы. Если не пел рубаночек, не звенела пила, не шамкала шкурка – Виталя грустнел, терял азарт жизни. Но случалось такое редко-прередко.
Особый же пиетет испытывал наш чудо-плотник к столам. Скамейки, стулья – это все да, это все замечательно. Но вот столы! Виталя, как я уж обговорился, всегда норовил поставить стол под дубом, как будто подчеркивая этим свою необъяснимую или известную только ему одному связь с могучим деревом. От вопросов отшучивался обычно так: «Люблю, чтоб желуди по башочке стучали, спать не давали!» Представьте: массивный квадратный стол на толстых ножках, хорошо обтесанный, пахнущий живым терпким деревом. Притронешься к нему в жару – он прохладен. Тронешь его в ненастный день – он сух и тепел. Еще бы такой не полюбить! Он так и тянет к себе, так и зовет. Устраивайтесь, мол, начинайте разговариваться, когда еще так собраться придется?
Изредка, несколько раз всего, появлялся на базе отец Витали – тоже плотник. Он был уже очень человеком пожилым, ходил медленно, опираясь, как сам говорил, на «бадик». Когда он видел рожденные плотницкими трудами сына столы, стулья, скамейки, домики на высоких сваях, удовлетворенно качал головой. А иной раз кряхтел сердито – нет, мол, не тот уголок взял, тут бы пониже, а тут – повыше… «Стол хорош, а табуреточку можно и брежнее сколотить». Виталя заверял, что поправит, и становилось понятно, что за умелец учил и все еще учит его волшебству плотницкого труда. «Я что, – улыбался потом Виталя, – я так, тяп-ляп топориком машу, а вот батя мой иного ранга мастер. Действительно мог чудеса с деревом творить». Да, Виталя, дорогой, наши отцы – богатыри, не мы…
…Из Ленинграда к Юрию Ивановичу приезжал известный кинорежиссер. В маленьких круглых очках, с длинной аккуратной бородкой. Каждое лето. В августе. Ровно на четырнадцать дней. Каждое утро он шел на веслах к фарватеру, чтобы поймать одного леща. Он не гонялся за стаями скользких подлещиков, не любил бойкую стрежневую густерку или сопу, нет – ему нужен был один матерый темно-золотой лещ. С самой глубины. С самого течения. Он ловил свою рыбину, приплывал на базу уже к вечеру, показывал золотистый лещиный бок каждому встречному с вопросом: «Как вам кадр?» И отправлял улов просаливаться в бочку под гнет, и садился отдыхать за Виталькин стол под дубом.
Сначала к нему присоединялся Олег Максимович Лукьянов, потом дядя Ваня, потом Юрий Иванович, потом и мы с отцом, если оставались на ночь. Августовские звезды разгораются быстро, созвездия проступают одно за одним, отражаясь в стихшем, замгнувшем заливе, все набрасывают ватнушки – ночью у воды зябковато. Является вскипяченный с шиповником чай – Олег Максимович был знатоком и ценителем шиповника.
Кинорежиссер обязательно подливал в свою чашку коньячку и произносил с каким-то непередаваемо-загадочным выражением:
– Вы даже не знаете, насколько Зеленый остров кинематографичен. Даже не знаете. Мда-а… Я всякий раз как будто бы попадаю здесь в фильм о своем детстве, который еще не снял и, может, никогда и не сниму. Мда-а.
И пока чай дымится в жестяных кружках, чуть остывая, начинаются обсуждения мировых философских тем – то Платон выглянет из-за дуба, то Аристотель зашелестит в листве, то Пифагор начертит на небе горящую формулу, то покажется силуэт Дон Кихота, то Цицерон сверкнет глазами: недаром же у Лукьянова жена – латинист выдающийся. Когда, кстати, Лариса Михайловна Лукьянова читала на латыни стихи Овидия или Петрарки, уважительно смолкали, познавая, видимо, свою ограниченность, обычно бойкие и настырные зеленоостровские комары. А порой, бывало, то ли рваный ватник Отца русской демократии, то ли пугачевский тулупчик мелькал в зарослях боярышника.
Какие планы строились, какие имена назывались за Виталькиным чудесным дубовым столом: Даниил Андреев, Николай Бердяев, Владимир Соловьев, Николай Гумилев, Сергей Эйзенштейн…
И я, уставший после рыбалки безмерно, едва ли не спящий на ходу, видящий перед глазами поплавок,
