Монгольский след - Кристиан Гарсен
«Сюргюндю напевает мне сокровенные истины, ее почти не видно за перьями, когтями, зубами, капюшоном густого дыма — такой же прикрывает и меня, ведь мы отражаемся друг в друге, а равно в этой слишком тесной хижине с изгородью из человеческих и звериных костей, во всей этой пропасти вокруг хижины, во всем нашем мире и в остальных мирах, которые она объезжает на своем сером волке, приняв другое имя — Баба Яга, Шошана, Баубо[7] или какое-то еще. Она и меня-то иногда называет по-разному, но я ведь всегда все забываю. В прошлый раз назвала, кажется, Василисой Прекрасной. Мне очень нравится это имя, оно мне хорошо подходит, хотелось бы и потом его вспомнить.
Сюргюндю говорит и поет, и бормочет, и я не все понимаю, время от времени она вскакивает и кричит, задирает юбку и выставляет напоказ свою щель, совсем старую и помятую, затем снова садится, беседует с духами, беседует мысленно, ведь Сюргюндю — привратница мира мертвых: иногда заходит туда сама, выходит дрожащей и отягощенной».
«Отягощенной чем, Пагмаджав?»
«Страданиями и правдами, безумными ухищрениями, ужасами, надеждами, невиданным неистовством, откровениями, для восприятия которых твой мозг, а в какой-то мере и мой, не достаточно оборудован, так что ей приходилось делать для меня перевод, а мне нужно переводить для тебя, и ты ведь тоже будешь заниматься переводом, и где-то в цепочке истолкований подлинник потеряется — все это очень печально, сплошной облом».
Пагмаджав, произнося эти слова нараспев, начала плакать, а я указательным пальцем стал вытирать слезы, бегущие по ее обрюзглым щекам. Мне было почти так же грустно. Начался дождь. Капли были очень крупными, предвещали короткую мощную грозу. Я спросил себя, не совпадают ли в чем-то капли с неба и слезы Пагмаджав, не являются ли они зеркальным отражением друг для друга, не связаны ли наш мир и тот, о котором она говорила, через воду слез и дождя, и нельзя ли, например, смешав и выпив слезы Пагмаджав с дождевой водой, получить доступ в тот другой мир, в котором она проводила надели, хотя при этом отсутствовала здесь всего лишь несколько часов?
«Не болтай чепухи, молокосос, лучше слушай дальше. Сюргюндю встала, сняла юбку, показала свою щель, снова села — и так два или три раза. Такой уж у нее обычай перед дорогой, так у нее заведено. Сюргюндю — сама жизнь, и она же — смерть, потому что жизнь и смерть едины. Она говорит о каком-то иностранце из-за гор, потом о другом и еще об одном, который уже умер, — высоком человеке с волосами цвета сухой травы…»
«Я знаю его, Пагмаджав, он когда-то пришел к нам и возложил руку на живот моей матери. Теперь он сидит, скрючившись, в пещере, и зовут его Ёсохбаатар-Девятый».
«Не перебивай, сопляк, или я умолкну! Она говорит также о привратнице мира духов — о себе самой, но под другим именем, говорит о том, что я должна буду передать иностранцу, который скоро придет, чтобы он смог найти того, кого он разыскивает, она говорит и о тебе, поросенок…»
«Обо мне?»
«Тебе доведется пересказать то, что я тебе говорю, а сама очень скоро забуду, человеку, который явится однажды и станет расспрашивать об умершем, но случится это еще очень нескоро, я к тому времени тоже умру, я стану королевой на обратной стороне света».
«Да что такое ты говоришь, Пагмаджав? Ты — королевой, а чьей именно? Королевой лягушек и навозных жуков? Королевой плесени на сыре?»
«Заткнись, недотепа, и слушай. К тому времени я покину этот мир, я стану королевой вместо Сюргюндю, я сама буду Сюргюндю, живущей в другой хижине на стыке миров, и ты явишься туда ко мне, когда станешь не таким тупым. А сейчас ты меня утомил».
Больше она ничего не сказала, стала тихонько напевать, так что я едва слышал ее голос в грохоте шторма, покрывшего уже все небо своим черным светом. Она протянула руку к своей сумке, лежавшей обок, с которой она вернулась из путешествия на ту сторону, вслепую порылась в ней, вынула, все так же напевая с закрытыми глазами, помятую бумажку, показала ее мне — там были написаны три странных имени, приказала хорошенько запомнить эти имена и отдернула бумажку, когда я попытался ее взять. «Не трогай, мелюзга, тебе хватит и взгляда», — сказала она без слов. На этот раз я ничего не ответил. И так же немо она произнесла эти имена — настолько трудные, что я их тут же забыл. Она подержала бумажку передо мной еще несколько мгновений, затем поднесла ее ко рту, засунула туда и долго жевала.
8
Очнувшись, Пагмаджав все позабыла. Она молча смотрела на меня, и было в ее взгляде что-то напомнившее мне Сиджку, старого яка дяди Омсума.
— Пагмаджав, что там было написано на бумажке, которую ты съела?
Снаружи бушевала буря. Животные жались друг к другу с выпученными глазами. Жеребенок Бауаа дрожал под своей матерью, а сам Бауаа, наверное, — под своей. А вот мне по душе наводящий ужас грохот грозы, внезапные всполохи молний, тяжеловесная музыка капель дождя, отскакивающих от войлока, барабанный стук градин.
— Хм… На какой бумажке? — прошептала она, не сводя с меня глаз.
— Пагмаджав, — крикнул я, пытаясь заглушить раскат грома, прокатившийся как раз в это время, — ты совсем не помнишь, о чем сейчас говорила? Напряги память: твое путешествие к Сюргюндю, кобылицы, серый волк, беззубая старуха, задиравшая юбку, иностранец из-за гор, который еще не пришел, но который умрет — если только это он имелся в виду, точно уже не знаю, — ты показала мне бумажку, а потом съела ее, назвала мне имена… Повтори хотя бы имена, Пагмаджав.
— Не понимаю, о чем ты, малыш, дай мне поспать, — сказала она, с трудом устраиваясь поудобнее на кровати, — я очень устала.
— Нет уж, — крикнул я снова. — Ты приносишь мне вести из другого мира, говоришь очень быстро и не очень понятно, потом все
