Солнце, тень, пыль - Борис Крижопольский

Что она делала здесь ранним утром, среди всех этих чернорабочих? Куда и зачем ездила? Что заставляло её вставать каждый день до рассвета, заходить в чужой автобус, садиться, загораживаясь газетой от любопытных взглядов, выходить всегда на одной и той же остановке, немного не доезжая рынка, и исчезать, растворяясь в серой, предутренней мгле Ад ара?

Я работал охранником автобусов в этом, пожалуй, самом отталкивающем, но и самом интересном районе Хайфы. В течение нескольких месяцев, каждый день по многу часов я бродил по двум прямым, бесконечно длинным центральным улицам этого хайфского «Двора чудес», или по ответвлявшимся от них извилистым и тёмным переулкам. Я всматривался в лица, перебрасываясь с прохожими двумя-тремя фразами, чтобы услышать голос, уловить акцент, увидеть реакцию – и двигаться дальше, к следующему объекту проверки. Каждый день передо мной, как в гигантском паноптикуме, проплывала череда нищих, калек, воров, наркоманов. Жизнь Адара, шумная и причудливая проходила передо мной.

Я жил тогда на Кармеле, в одной из боковых тенистых улочек, ведущих к морю. Я долго не мог привыкнуть к тому резкому переходу, который совершал дважды в день, спускаясь на Адар и поднимаясь обратно. После утренней смены в людских водоворотах Адара, меня поражала спокойная красота и тишина зелёных улиц Верхнего города, а после вечерней смены, наоборот – оживление, свет, заполненные до отказа кафе. Переходя невидимую границу, я попадал в другой мир, и так странно было думать, что где-то внизу молчат тёмные безлюдные переулки, и ветер, гуляя, собирает в кучи оставшийся после маятного дня мусор. А потом – снова утро, и снова – спуск в Подземное царство…

Я хорошо запомнил первый день своей работы – солнечный и жаркий, несмотря на середину января. Обойдя автобусные остановки на тихих, постепенно заполнявшихся людьми улицах, я вышел к шумному, уже в это время, перекрёстку улиц Герцеля и Бальфур. Я остановился там, где угол «Макдональдса» и тянувшийся вдоль проезжей части металлический парапет образовывали «бутылочное горлышко», через которое полз густой людской поток. За моей спиной было одно из самых многолюдных мест в стране: ряд автобусных остановок, через которые проходил десяток маршрутов, связывающих Нижний город с Верхним. Я стоял посреди узкого прохода. Людской поток обтекал меня и с непривычки кружилась голова от беспрерывного мелькания лиц, в каждое из которых (в этом, в числе прочего, состояла моя работа) мне нужно было вглядываться.

Охранник «Макдональдса», немолодой уже, с большой бритой головой и помятым лицом, дружески кивнул мне. Он снял форменную кепку, демонстративно вытер мокрый лоб и повёл подбородком в сторону:

– Вот этого мне только не хватало для полного счастья.

Я проследил за его взглядом. Слева от меня у самого парапета сидел, скорчившись, уличный музыкант. На его согнутых коленях лежало что-то вроде примитивного синтезатора. Он усердно, с ужимками концертного исполнителя, нажимал на клавиши, но звука слышно не было. Слышен был только его голос, неожиданно чистый и звучный: «Лейся пе-есня на-а просторе, не грусти-и, не плачь, жена…». Он повернул ко мне своё длинное, лицо, с тонкими бескровными губами и на секунду я встретился с ним взглядом. В выражении маленьких бесцветных глаз мне почудилось что-то собачье – оно не было бессмысленным, но чувствовалось, что многое из окружающего ускользает от его понимания. Этот человек жил в своем мире, наполненном, быть может, голосом тех клавиш, которые оставались беззвучными для других.

«Просторы», на которых лилась эта песня, настолько не соответствовали ни её содержанию, ни мелодии, что у меня появилось отчётливое ощущение фантас-магоричности происходящего. Я чувствовал, что, как минимум, одна из составляющих окружающей меня действительности нереальна: либо эти шумные кипящие народом улицы, залитые январским солнцем, выкрики таксистов и запах фалафеля, либо этот жалкий, скорченный человечек, с его беззвучными клавишами, чистым голосом и протяжными русскими песнями.

Позже, оглядываясь назад, я подумал, что первое впечатление первого трудового дня было тем камертоном, которое задало начальный аккорд моей работе в этом месте, и чувство нереальности происходящего, впервые появившееся тогда, уже не оставляло меня.

Адар жил днём, пока были открыты магазины. Жизнь, исступлённо бурлящая в дневные часы, постепенно замирала к вечеру. Я любил этот момент неуловимого перехода, когда ты, вдруг, осознаёшь, что стало тише, что воздух начинает сереть и свежеть, и тебе легче дышать, и улица не гудит в ушах, и постепенно будет становиться всё тише, закроются, один за другим, магазины, опустеет рынок, обезлюдеют улицы. Я работал до десяти, и последние пару часов бродил по уже совершенно пустым тёмным улицам, вдоль закрытых дверей магазинчиков, обходя кучи мусора, сваленные на тротуаре, и натыкаясь на нищих, стареющих проституток и наркоманов – практически единственных коренных обитателей Адара.

Именно в эти часы Адар являл своё истинное лицо. Так неузнаваемо менялись улицы, что невозможно было представить их днём, в сочетании с густым, шумным потоком людей, медленно текущим под слепящим солнцем, с многообразием звуков и запахов, висящих в липком воздухе. Всё это казалось теперь шелухой, которую Адар стряхивал к вечеру, сном, от которого он просыпался в темноте. А явью, реальностью были только тёмные улицы, замершие в изломанном свете уличных фонарей и химерические персонажи, которых на этих улицах можно было встретить. Среди множества лиц, ежедневно мелькавших передо мной, они были единственными, кто возбуждал мой интерес. Я не заговаривал почти ни с кем из них – это запрещалось инструкцией, которую мы не всегда, правда, соблюдали, и их истории, их судьбы проходили мимо меня, лишь слегка коснувшись, чтобы, вызвав сострадание, удивление, часто отвращение и почти всегда, острый, несколько болезненный интерес, исчезнуть в водовороте Адара.

В один из таких вечеров, я стоял на углу улиц Арлозорова и Герцль, где находилась одна из самых людных автобусных остановок, как вдруг, моё внимание привлекла громко сказанная по-русски фраза: «…так я вышлю вам тысячу долларов…» Я прислушался. По-видимому, кто-то говорил по телефону-автомату. Из дальнейшего разговора можно было понять, что речь шла о плате за издание книги, обсуждались тираж и вид обложки. Моё воображение мгновенно нарисовало картину: Лев Толстой, стоящий посреди Адара в крестьянской поддёвке и обсуждающий по телефону условия выхода в свет своей новой книги. Я обернулся… Передо мной стоял бомж. Пожилой, с длинной грязно-серой бородой и такими же длинными, слипшимися от грязи волосами, в одежде, не просто грязной и мятой, а явно не снимавшейся, в течение долгого времени. Он стоял, прислонившись плечом к телефонному столбу, и говорил: «Только вы уж, голубчик, постарайтесь. Очень вас прошу.