Солнце, тень, пыль - Борис Крижопольский
Когда я подошел к остановке на улице Кинг Джордж, начал накрапывать холодный дождь. Мне не хотелось заходить под навес, к набившимся туда людям. Я поднял воротник куртки и остался стоять, прислонившись к стенке остановки. Я стоял, думая, что мне никогда не надоест наблюдать за этой улицей, ни в сером свете этого утра, сквозь косые струи дождя, ни под безжалостным летним солнцем. А где-то внутри, глубже, за этими мыслями, царапало воспоминание, рожденное газетной статьей. Но что же это было? Улыбка… что-то связанное с армией… чья то смерть… улыбка. На перекресток выкатился, позвякивая, новенький трамвай. Я еще не успел привыкнуть к этому блестящему чуду на иерусалимских улицах, на которых нелепо выглядел любой транспорт современнее осла или верблюда. Трамвай остановился напротив переулка, в конце которого, как я знал, находился масонский клуб, и сбоку высветился конечный пункт назначения: «гора Герцля». Как только я увидел это словосочетание, будто кто-то выдернул иглу, царапавшую изнутри, и все стало на свои места: такой же, как сегодня, зимний день, военное кладбище, влажная после дождя земля,, и улыбка – улыбка женщины, чьего сына только что опустили в эту землю.
Помню как улыбка эта поразила меня своей противоестественностью, казавшейся чудовищной. Но потом, глядя как она стоит там, возле свежей могилы, и улыбается сдержанно и доброжелательно тем, кто подходит выразить соболезнование, я понял, что это легкое движение губ обращено не вовнутрь, а вовне. Подойти к матери, потерявшей сына – на мгновение прикоснуться к величайшему горю, которое может выпасть человеку, для этого требуется определенное душевное усилие, и улыбка эта говорила: все в порядке, не нервничай – ты же видишь, я улыбаюсь. Когда я это понял, первоначальное недоумение и даже некоторая гадливость сменились восхищением перед таким проявлением душевной силы.
Я больше не встречал её. Иногда мне приходил на память этот промозглый день и эта поразительная улыбка. А спустя несколько лет мне в руки попала газета, в которой было длинное интервью с этой женщиной, почти полностью посвященное тому трагическому событию. Интервью произвело на меня сильное впечатление. Помнится, она говорила о судьбе, о предопределении, о предчувствии утраты, к которой начала готовиться заблаговременно. Вот, оказывается, почему она улыбалась. Я сохранил газетную вырезку, и теперь почувствовал настоятельную потребность перечитать ее.
Несмотря на всю беспорядочность в делах, из-за которой мне бывает трудно вспомнить куда я сунул тот или иной документ, газетные вырезки я храню очень аккуратно, поэтому искомая статья быстро нашлась. Вот она лежит передо мной, на развороте – большая фотография. Такой я её и запомнил: густая каштановая челка над слегка сощуренными глазами, едва заметная улыбка, затаившаяся в кончиках губ.
Я всегда чувствовала, что он с нами ненадолго. И поэтому, пыталась использовать каждую минуту. И поэтому, начала готовиться заранее. Я знала, что он не вернётся из армии.
– И тем не менее, не воспротивились его решению пойти в боевые части?
Он не нуждался в моём разрешении. Это был его выбор, который я должна была уважать. Кроме того, у меня перед глазами был пример моей матери. Мой брат мечтал о морском спецназе, но мать была категорически против – слишком опасно. В результате, брат стал танкистом и пропал без вести в войну Судного дня. Что было бы, если б мама не вмешалась в его выбор? Остался бы он жив? Мы уже никогда этого не узнаем. А она до конца своих дней жила с этим сомнением и с чувством вины.
Поэтому я не вмешивалась. Каждый должен принимать решения сам, и брать за них ответственность, и жить с этим. У каждого есть судьба. У каждого. И нужно уметь принимать её.
– Как можно жить с таким предчувствием, или, как вы говорите «знанием»?
К сожалению, мы не выбираем с чем нам жить. Мы выбираем только как к этому относиться. Я решила, что буду бороться. И это была тяжелая борьба. Изо дня в день, без перерыва. Тяжелее всего было в четверг. В пятницу он возвращался домой, и четверг был днем ожидания, днем подготовки к его приходу: я убирала его комнату, готовила его любимые блюда. И вот некого стало ждать, не к чему готовиться. И если в остальные дни борьба проходила с переменным успехом, против четверга я была абсолютна бессильна. Но со временем, я научилась справляться и с этим: я стала делать все дела четверга в среду: в среду убирала, в среду готовила, в среду плакала, а четверг стал просто одним из дней. Мне удалось победить и его.
Я решила, что не дам этому сломать мою жизнь. И это решение далось мне легче, именно потому, что я готовила себя заранее.
…Когда нам позвонили из армии, это была суббота, мы гуляли на севере страны. Я сразу поняла, что значит этот звонок. Меня интересовало только одно: ранен или убит? Мне не хотели говорить… Я объяснила, что если он ранен, мы сразу поедем в Хайфу, в больницу, а если убит – нам надо возвращаться домой, в Кфар Сабу Мальчик, который говорил с нами, молчал. Потом тихо сказал: «Едете в Кфар Сабу»…
Предчувствие
Такие ужины я запомнил со времён войны. Много вина, нарочитая беспечность и предчувствие того, что должно случиться и чего нельзя предотвратить.
Эрнест Хемингуэй, «Фиеста»
«Будь осторожен!» – в течение трёх лет, это были последние слова, которые я слышал, уходя из дома.
Я уходил ранним утром, и мама выходила на лестницу проводить меня, и последней частичкой того, домашнего мира, которую я видел, уходя из дома, была её худенькая фигурка в красном халате, тающая в полумраке лестничного пролёта. И каждый раз перед уходом она повторяла мне: «Будь осторожен!». И в этих словах помимо её воли звучала такая беспомощность, такое сознание своего бессилия хоть что-то изменить, хоть чем-то помочь, что они становились не столько предостережением, сколько заклинанием, попыткой заговорить судьбу, безжалостную и равнодушную. Что я мог ответить на это? Я улыбался и уходил.
И в этот раз, как всегда, я улыбнулся и ушёл, но интонация, которой была произнесена прощальная фраза, отличалась от обычной. И мне казалось, я знал, чем именно.
