Плутон меняет знак - Елена Козлова

⁂

Призрак матери Сережу не беспокоил: вероятно, мама выполнила свою земную миссию. Сережа пытался нарисовать ее живую, но перед глазами всплывало тело в пледе. И мамина мертвая рука. Он хотел изобразить и его, но не получалось. Хотя рисовал он исключительно мертвых. Они и сейчас лежат в его квартире. И он скоро их увидит. Как только уберет за Зеной кучку твердых экскрементов в полиэтиленовый пакетик. Мать пакетики тоже не выбрасывала. Она их стирала и, мокрые, лепила к плитке над раковиной – сушить.

А с Викой они после тривиально закончившегося романа встретились лет через десять. Отправились в «Шоколадницу».

– Беспонтовое место, я последний раз тут студенткой была, – заявила Вика. – Надо было в «Пушкин» пойти, блинчики с красной икрой там изумительные.

Сережа решил бывшую подругу добить и предложил попить вина на лавке. Она засмеялась и согласилась. Когда Вика хохотала, то голову запрокидывала назад, и шея ее напрягалась как член. И смех был такой радостный, сытый, здоровый, смех женщины, довольной жизнью, уверенной в правильности каждого своего решения. В «Красном и белом» взяли вина и стаканчики, нашли лавочку, сели. Штопора под рукой не оказалось, и Сережа его шариковой ручкой открыл. Ручку он всегда с собой таскал, делал наброски, в основном людей в нелепых позах. Вино наливать, правда, неудобно было – пробка в бутылку провалилась, мешала. Сережа шутил, Вика с каждым глотком все больше смеялась, на губах каемка бордовая появилась, надо было вино подороже взять, наверное, но чего уж теперь. Пусть пьет что дают. Каемка ей даже идет. Ну и к нему поехали. Жена как раз в Турцию умотала. По ребенку страдала. А он? Он тоже страдал, но, как ему казалось, страдал недостаточно. И поскольку как именно страдать достаточно, Сережа не знал, в нем прочно поселилось чувство вины. За то, что он малоэмпатичен. Снова, снова пошлость… Сережа, когда кончал, руки на Викину шею положил и сжал посильнее. И почему-то инстаграм[1] ее образцово-показательный, как сад пожилой леди, перед глазами всплыл. Вот она с мужем на горнолыжном курорте, оба в пластиковых оранжевых очках, в которых рука с телефоном отражается. Тоже оранжевая. Вот игристое пьют на фоне тосканских холмов. Вика в открытом красном платье на душном мероприятии в загородном яхт-клубе. Мерзость. Позу натужную приняла, чтобы изгибы тела подчеркнуть. Дети еще. Добротные такие, с толстыми ножками, как щенки. Мальчик в белом поло, девочка с мокрыми волосами по пляжу бежит… Дрянь какая. И еще сильнее руки на шее сжал.

– Сука ты. Тварь.

Любовь его первая от неожиданности стала воздух ртом ловить. Глаза выкатила и пукнула. Он пальцы разжал и ржать стал. А она на него смотрела снизу вверх, как собака. Серьезно, но с тревогой. И шею рукой поглаживала. После той встречи как с цепи сорвалась – написывала ему, нюдсы присылала. Полюбила, наконец. А Сережа, как любовница оделась в свои диоры или что она там носила и домой, потрясенная, уехала, достал из-за холодильника большую картонку и ее нарисовал. Живот, грудь, задницу – и все в нелепой позе. Рот в некрасивой гримасе, каемку красную киноварью (van Gogh номер 311, тысяча рублей за тюбик) подчеркнул, глаза закрытые. А потом подумал – и открыл их, добавив белил. Радужка изумрудная, но понятно, что глаза мертвые, что Вика коснулась бездны и так и осталась там, ничего не видят. Следы от пальцев на шее. Руку серую на груди. Страшная какая баба. В гроб краше кладут, как мать говорила.

Мертвая Вика. Сереже впервые за много лет стало как-то особенно хорошо.

– Это что за труп? – с усмешкой спросила Таня, когда вернулась домой.

– Это Вика.

– Круто. Очень талантливо, – искренне оценила жена. – Рисуй, не зарывай дар в землю.

⁂

Интуитивно, как это обычно делают одаренные люди, Сережа нашел новое увлечение: он, как рыбак, вылавливал девушек на сайтах знакомств, которые потом схлопнулись до дейтингового раздела на «Госчелобите», стремительно спал с ними и по горячим следам рисовал мертвыми. Таня молча качала головой, понимая, что у героинь Сережиных полотен, скорее всего, есть реальные прототипы. Супруге было даже немного обидно – ее он никогда не рисовал мертвой. Но претензии предъявлять она не решалась, опасаясь порвать нить с пугающей человечество хтонью, царством Танатоса, которую нащупал Сережа. Творчество она мудро считала выше супружеской верности.

К тому же картины настолько завораживали, в них был и секс как продолжение вечной жизни, и некротика как ее неизбежное завершение, что Таня не только не препятствовала эксцентричным рисункам, но и, наоборот, организовала выставку. Искусство должно шокировать. Выставка имела успех, Сережу заметили, картины стали покупать. Более того, пошли, а затем и посыпались заказы. Заказчики присылали фото своих любовниц, жен и подруг и просили изобразить их мертвыми. Сережа не жалел белил, синей туши и киновари – клал тени под глазами, добавлял глубину открытым в агонии кровавым глоткам и отблеск бездны в радужки мертвых глаз. Обязательно – драматические, некрасивые, неловкие позы. Иногда, завершив очередную работу, он отходил чуть подальше, окунал кисть в баночку с гуашью и сбрызгивал картину алым. Сам художник этот прием находил пошловатым и чересчур прямолинейным, но заказчикам брызги особенно нравились. Да ради бога, ему не жалко. Таня приносила мужу вина, ставила стакан на подоконник, подходила сзади, прижимала к себе его голову с густыми и жесткими, как у манекена, волосами и нежно шептала:

– Мой некрофил.

И Сережа макал кисть в вино и окроплял полотна россыпью капель. Ему нравилось препарировать смерть. В закатном мраке Танатоса он чувствовал себя спокойно. Тут не нужно притворяться живым и счастливым, как это делают другие. Сереже стала, а может быть, и всегда была органически чужда радость, все это навязанное маркетологами счастье от простых вещей. Улыбки, любимые, мечты, подарки, рассветы, торговые центры, новые автомобили, часы, айфоны, застолья, тосты, теплые лицемерные слова, фарисейские объятия. Особенную брезгливость он ощущал в праздники. Даже в соцсети не заходил, чтобы не видеть в ленте милые детские лица, елки, шары и сентябрьские гладиолусы. Сколько было бы сейчас его ребенку? Его дочери. Он водил бы ее в школу? Выкладывал бы фотки с подписью «маленькая принцесса»? Отвратительно. Или это нормально? Маленькая принцесса… Какая пошлость. Нет, лучше скрыть подальше, забиться в нору с трупами, от этой славящей жизнь вакханалии. А скоро снова первое сентября. Снова эта ликующая канитель и ахи восторженных родителей…

Телефон зажужжал в заднем кармане джинсов. Джинсы были смешные, завязывались спереди на веревочку. Как утверждала Таня, инфантильные.

– Но талантливый мужчина – всегда немного ребенок, – спохватывалась она, боясь его уязвить.

Сережа достал аппарат и увидел сообщение от приятеля, бывшего мастера перформанса по фамилии Утюг: «Лозовский умер. Похороны в среду на Троекуровском в 11:00».

Сережа отметил про себя, что дожил до такого возраста, когда знакомые люди начинают умирать, и это странно. Лозовский, не старый еще, довольно известный в прошлом художник, писавший в духе неореализма, не был его другом, так, пересекались иногда на мероприятиях и обменивались лайками в соцсетях. И поди ж ты, умер… Похороны он любил и старался, если случалась такая оказия, их не пропускать. Смерть другого человека и ее вещественные доказательства в виде гроба, вмиг постаревшего и зачерствевшего тела, противной на вкус кутьи, все это было почти единственным, что дарило ему ощущение собственного праздника. Он-то жив. Все еще можно исправить. Может быть, будет еще ребенок. Маленькая принцесса. И фотки ее он выложит в ленте. И выставки будут. И искусство. Когда рак на горе свистнет, как добавляла мать. Или Плутон поменяет знак, как обещают по телевизору. Может быть, он даже станет нормальным – то есть начнет радоваться красивым корягам, как его отец. И причудливым подставкам под горячее и прочему барахлу с «Вайлдберриз», как его жена. И скажет Тане, что любит ее. Она наверняка решит, что он совсем спятил…