Плутон меняет знак - Елена Козлова
Первый огонь его чресел, однокурсница Вика, ему, конечно, прямо об этом не сказала. Возможно, в силу возраста не могла осмыслить этот существенный недостаток, но чувствовала. Или просто из такта и жалости, хотя выглядела Вика довольно нагло: плотная темная челка до лба, а под ней – оливковые глазищи. На Зену – королеву воинов похожа. И одевалась примерно так же – в полоски кожи и джинсы с дырами. Она просто на СМС и звонки отвечать перестала. Сережа стал ее около дома караулить. Думал, может, обидел чем-то. Или запах от гениталий был неприятный при последней встрече. А может, ее дом террористы взорвали, просто в новостях не говорят. Или к цыганам в рабство попала. Бывают же случаи, мать рассказывала. И докараулился: Вика на иномарке с каким-то старым мудаком приехала. Он дверь перед ней открыл, а она частями из машины выдавливалась и хохотала. До неприличия вульгарная история, а с ним приключилась.
Зато Сережина жена – женщина умная и далекая от пошлости. В Союзе художников работала, пока искусство, в том числе картины, в стране не возбранили. Сулила Сереже протекции и всероссийскую славу. А там и мировую. Только рисуй. Ты же талантливый. Не зарывай дар в землю, развивай. Мама ему тоже так говорила. Он и не зарывал, развивал. А толку-то…
Зена на шпица наткнулась и стала ему аккуратно задницу нюхать. Солнце сквозь кроны каштанов и кленов дотягивалось до асфальта и рассыпалось неспокойными бликами. Если глаза закрыть, то оранжевые пятна увидишь. Как в калейдоскопе. Сережа глаза на секунду зажмурил, но тут же открыл, потому что услышал плач.
– Мама, мама.
Девочка стоит посреди аллеи и плачет. Сережа к ней подошел, оттащив Зену от шпица, спросил, что случилось.
– Я маму потеряла, – ответила девочка.
Сколько ей? Года четыре, может, и больше. Сережа в детях плохо разбирался. Он на корточки перед ней сел, где-то слышал, что, когда с ребенком разговариваешь, лучше пониже наклониться. Зена девочкой тоже заинтересовалась, язык дружелюбно вывалила.
– А во что мама была одета?
– В платье, – продолжала плакать девочка.
– А цвет какой у платья?
– Голубой.
– Давай вместе твою маму поищем, – предложил Сережа. И руку ей протянул.
– Я с вами не пойду, – заявила девочка.
По аллее к ним бежала женщина в джинсах и белой футболке. На ее лице отражался ужас. Девочка бросилась к ней.
– Арина, Арина! – запричитала женщина и прижала дочь к себе.
Сереже показалось, что он слышал, как стучит ее сердце. За секунду мир схлопнулся до женщины и девочки. Собака радостно загавкала, вновь развернув перед ним пространство. Деревья шумели, дети визжали, вдалеке, за парком, погуживали автомобили.
– Тебя собачка не обидела? – Женщина подозрительно покосилась в сторону добродушной Зены.
Девочка вытерла тыльной стороной руки слезы на покрасневшем личике и отрицательно помотала головой.
Сережа потянул поводок и пошел прочь. Собачка обидела… Это мамаша еще не знает, что он сумасшедший. Маньяк. И дома у него трупы спрятаны.
⁂
Чужие дети вызывали в Сереже страх. Он совсем не знал, как с ними обращаться. Свой ребенок у него тоже мог быть. Но его не было. Таня была на шестом месяце беременности, когда они решили отдохнуть пару недель в Турции. Сережа терпеть не мог жару и все эти «олинклюзивы» считал дикой пошлостью, но Таня так хотела на море, к тому же скоро на свет должен был появиться нежный младенец, как с ним путешествовать? В живот назад не засунешь. Таня намеревалась оставить работу в Союзе художников, засесть дома и, как она говорила, «загнездоваться». Сережа был не против – он сам любил гнездоваться. Творческие сборища, поездки по гостям, визиты к родственникам давались ему непросто. Это же надо с разными идиотами расшаркиваться, улыбаться, общаться, слушать ахинею, которую они несут, качать головой. А тут как хорошо – младенец. Надо жене с ним помочь. Идеальная отмазка. В аэропорту Анталии у Тани отошли воды, и через несколько часов в комфортабельной турецкой больнице родился мертвый ребенок. Дали попрощаться. Сережа держал в руках тельце, завернутое в пеленку. Волосики на голове, черные, как у него, шейки нет, будто живой ребенок, розовенький. Тяжеленький уже. Еще теплый. Человек его. Мертвый. Сережа стоял с кульком, как платан турецкий, и плакать не мог. Поскорее медсестре отдал. Тельце с собой в Москву забирать не стали – транспортировка стоила дорого. Похоронили в Анталии, при больнице. Таня потом на могилу летала, пока границы не закрыли, а Сережа не мог.
Мать, как узнала, что они ребенка погубили, ругаться стала. Даже кричать. И что ответственности никакой, и что она на сносях дома сидела, а не по курортам шлялась, и как чувствовала, как чувствовала, и сон плохой видела. И что им не детей рожать, а самим жопу подтирать надо. И все говорила и говорила. А Сережа слушал и не знал, что ответить. А что тут скажешь. Наверное, мама права. Не надо было ехать, не надо.
А потом, наоравшись, на стул села и долго так сидела. Сказала, что рука что-то плохо ее слушается, отнимается. Попросила растереть настойкой из корня топинамбура. От слова «топинамбур» Сережа захихикал. Принес настойку и мать растирать стал. Тело уже старушечье, в папилломах и сосудистой сетке. А она вдруг говорит:
– Ехали они на машине, а машина с обрыва-то и упала. И погибли все.
Сережа удивился, но виду не подал, пузырек с настойкой закрыл и в комнату ушел – телевизор смотреть. На кухне – тишина. Молчит мать. «Господи, наконец-то тихо», – подумал Сережа. Он прилег на свою детскую кушетку, прикрыл глаза и задремал. Мать к нему неслышно подходит и говорит: «Скорую только не вызывай». Он замотал головой во сне, очнулся и на кухню поспешил. Мать лежала в странной позе: ноги на стуле, одна некрасиво вывернута, туловище на полу. Рядом тапочка. Одна. Изо рта доносились неопределимые звуки – то ли храп, то ли свист: «хр-р-щ-щ-щ, хр-щ-щ-щ».
Увидев мать, Сережа сперва будто окаменел. Стоял и пялился на тапку. Даже подойти к ней не мог. В голове – и шум, и пустота. Вернулся в комнату и телевизор погромче сделал. До утра так сидел и смотрел в экран. Кино еще показывали про Эммануэль. Наконец встал и пошел маму проведать – она уже никаких звуков не издавала. Только тогда он 112 набрал, приезжайте, говорит, у меня мама умерла. У меня мама умерла… Врач, крупная женщина с багровым следом от обручального кольца на отекшем пальце, констатировала смерть, предположив, что причиной ее мог стать инсульт. Геморрагический. Вскрытие покажет. Носилок в скорой не оказалось. Сережа бегал на улицу, дворников звал, чтобы тело помогли спустить. Наконец нашел заспанного азиата. Пятьсот рублей ему пообещал за услугу. Маму в плед красный клетчатый завернули, на одеяло плотное положили, лицо уголком с бахромой закрыли. Сережа про платье вспомнил, пестрое такое, которое черт спер. Раньше он над этой историей посмеивался, а теперь ему казалось, что ничего важнее платья нет. И в чем хоронить? Маму вниз по лестнице спускали. Тяжелая она, мама. Один пролет, другой. Рука из пледа показалась, сероватая, с утолщенными от артрита пальцами. Где же платье, куда она его засунула? Может, на дачу случайно отвезла? Надо отцу позвонить, пусть поищет. Маленького его мама в ванной после купания ставила на стул, заворачивала в простынку и относила в кровать. Сережа представлял, что он голубец. Серый фарш в прозрачном жилистом капустном листе. Мама вкусные делала, со сметаной. А теперь она сама как голубец. И он ее несет. Третий пролет, четвертый. Последние их мгновения вместе. Азиат, одеяло, лестница. Лестница, одеяло, азиат.
– Вызвали бы скорую вовремя, может, и спасли бы, – сказала врачиха, когда маму погрузили в карету и за ней захлопнулась дверь. – Но если геморрагический, то, скорее всего, осталась бы инвалидом. В кровати бы лежала и ходила под себя. Может, год, а может, и десять лет. Так что неизвестно, что хуже: смерть или такая вот жизнь.
Сережа вернулся в квартиру, сел в кресло, обхватил голову руками и зарыдал. Кто-то коснулся его плеча. Он ответил
