Глафира и Президент - Анастасия Викторовна Астафьева

Чтобы не напугать старика внезапным появлением, бабка оставила пакет с провизией на крыльце его дома, а сама обошла огород так, чтобы выйти спереди, показаться ему.

Завидев Глафиру, дед приветственно вскинул батог, заулыбался беззубо, пожёвывая прилипшую в углу рта потухшую папироску.

— Никак копать собрался?! — спросила его бабка, имитируя движеньями работу с лопатой.

— Завтра начну, — скрипуче отозвался дед Семён.

— Ну дак и не торопись! — подошла и прокричала ему в самое ухо Глафира. — Помощников тебе пришлю!

— Хвошник[18] всё заполонил, — согласно закивал старик, — земля кислая. Золы посыпать надо по-боле…

— Тьфу ты, старый хрен… — выругалась бабка и заорала ещё громче — Не копай сам, говорю! Не копай!!! — и она снова показала, что копает, а потом перекрестила руки.

— Не копать?

— Да!

— Почему?

— Ребята! Ребята посадят!!!

— Робята?

— Робята!

Дед Семён недоверчиво посмотрел на Глафиру и спросил:

— Валька, что ли, приехал? С детями?

— Дождёшься их… — сказала бабка тихо и добавила криком — Нет! Волонтёры!!!

— Кто? — дед Семён даже ладонь к уху приставил наподобие ракушки.

— Волонтёры!!!

— Кто?!

— Да чтоб тебя… Во-лон-тё-ры!!! От общественной организации!!!

— Кто? Громче говори! — сердился старый глухарь.

— Дед Пихто!!! — в сердцах плюнула осипшая уже от ора Глафира. — Есть пошли!!!

— Пошли, — сразу согласился дед и повеселел. — Супчику принесла?

— Принесла, принесла… — проговорила бабка, вздохнув.

И оба побрели к дому старика.

Глафира поставила железную миску со щами разогреваться на электрическую плитку. Выложила на тарелку из пакетиков деликатесы, отрезала хлеба, сунула деду в руку вилку и велела есть. Вечно голодный, но разбористый старик принялся ковыряться в еде.

— Это чаво такое? — спросил он, подцепив вилкой кусок ветчины.

— Мясо. Не видишь? — рассердилась Глафира. — Ешь, не перебирай!

— А это? Рыба, что ли?

— Рыба, рыба, — отвечала бабка, заглядывая в стариковскую печь. — Когда топил-то? Сыро у тебя.

Дед молча жевал, смотрел в стену.

Она принесла дров, растопила печь. Намыла картошки, сложила в чугунок, залила водой и сунула к огню.

— Завтра, даст Бог, с утра пораньше приду к тебе. Пирогов затворю да напеку. А то, видишь, у меня-то никак. Президент ночует…

Глафира испуганно осеклась, шлёпнула себя снова по губам, покосилась на деда. Тот сидел за столом всё так же прямо, шевелил беззубым ртом. Выглядел он жалко, потерянно и вряд ли вообще понимал, что ест. У бабки защемило сердце. Давно бы забрала старика к себе, но грязнуля он, да ещё курево это распроклятое.

Суп начал закипать. Глафира выключила плитку, сняла миску, поставила перед стариком, подала ему ложку.

— Яйца там. Видел? — она махнула рукой на буфет. — В тарелку вон выложила. Понял?!

Дед Семён поднял голову, похлопал на неё слезящимися глазами.

— С кем говорю… — горестно вздохнула Глафира, прихватила пакет с опустевшей посудой и, показав жестом, что она пошла, поторопилась к дому.

Работников тоже пора кормить. Зря, что ли, она вчера целую кастрюлю свежих щей наварила? Не всё ей угощаться, пора и самой гостей попотчевать.

Но на полпути, посреди деревни, она встретила возвращающихся с прогулки Президента и Никитича.

— А что там за кирпичные развалины на краю поля? — поинтересовался Президент.

— Ферма стояла.

— А сгорело что? — спросил в свою очередь Никитич.

— Школа сгорела.

— Давно?

— Давно… Вы думаете, тут всю жизнь так было? Три дома?. Не-ет! Большая деревня стояла, бога-атая! И школа, и магазин, и ферма, и конюшня. Отец мой на той конюшне работал. Хомут-то с вожжами в кладовке висит… Как с фронта вернулся, назначили его конюхом, так до пенсии и работал. Вон там, видите, взгорок? Весь берёзкой да крапивой зарос… — Глафира указала рукой за дома. — Это пруд копали — коров да лошадей поить, земли-то и нагребли. А рядом как раз и ферма стояла, и конюшня. Двенадцать лошадок! Я всё детство вместе с мальчишками да вон с Сёмкой с этим же, — кивнула она на дом деда Семёна, — в ночное их гоняла. Да без седла! Голым задом на хребтине до того напрыгаешься, грех сказать, ссадишь всё, потом коростина нарастёт, сойдёт, и тогда уже всё нипочём.

Президент с Никитичем насмешливо переглянулись. Глафира уловила это и оговорила сама себя: — Чего и мелет бабка, да?! Так и жили. Теперь и не верится... Да пойдёмте, я покажу!

И она устремилась за деревню, к зазеленевшему перелеску, только пустая пол-литровая банка стукалась об пустое же ведёрко в пакете. И гости, делать нечего, побрели за ней.

Эта деревня — нет, не родная Глафире, она сюда замуж вышла. Поставили к отцу на конюшню помощником Гришку Касаткина. Парень рукастый, разворотливый. Понравился он отцу. Ну и свёл младшую дочь с Гришкой. У них и сладилось. Ей, правда, тогда другой нравился, в клубе всё плясал с ней, подмигивал, за ручку брал. А потом уехал в Ленинград, на завод, работать, и стало как-то всё равно, за кого замуж идти. Но прожили нормально, не хуже людей. Жаль только, что сынок один у них. Так уж вышло. Подняла однажды Глафира тяжёлый мешок и… потеряла второго ребёнка. А врачи в больнице сказали: больше детей у неё не будет. Что уж тут поделаешь?

Глафира на ходу вспоминала о прошлой жизни, и та, давно покинувшая эти места жизнь, люди, уехавшие отсюда в поисках лучшей доли или перебравшиеся на вечный покой на кладбище, вновь появлялись, словно проступали, прорисовывались сквозь туман, будто видение. На пустыре выросли хозяйственные постройки, добротные дома, двухэтажная деревянная школа. Посреди деревни встал магазин с большими высокими окнами и наличниками, выкрашенными синей краской, и контора сельсовета. Вокруг деревни, докуда взгляда хватало, исчез березняк, уступив место распаханным, засеянным полям, лес отступил, сделался ниже, открыв взору синие лесные дали. Замычали коровы, пастух щёлкнул кнутом и гикнул на них, не стесняясь крепкого словца. Лошадь под ним заржала задиристо, словно вторя седоку. Запели петухи, залаяли собаки. Грузовик проехал, оставив вонькое облако отработанного бензина. Трактор затарахтел. Протопала мимо ватага мальчишек с удочками, и долго ещё слышался удаляющийся ребячий смех и громкий разговор. К колодцу за водой пришли две хозяйки, сцепились языками. Застучал молоточек — в одном из дворов хозяин отбивал косу. Заширкали пилы, запел по брёвнам топорик — артельщики перекрывали крышу на ферме по-современному — шифером, сдирая и сбрасывая на землю пласты отслужившей своё дранки[19]. У конторы остановился председательский «газик», протопали по высокому деревянному крыльцу сапоги. Из открытых окон послышались голоса, бабья перебранка, утихомиривающий бас бригадира. Потом общий смех. На крыльцо высыпали женщины-колхозницы, получившие наряд. Вместе с ними была и молодая, стройная, высокая, кареглазая