Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич
– Позвольте, сударыня, попросить вас сомкнуться немножко, – суетился режиссер, – чтобы просветов поменьше было: не эффектно!.. А вы, господа, напротив, пошире маленечко… Да посвободнее, посвободнее позы-с!.. Тут бы-с на первом плане, у кресла королевы…
– Чего там тебе еще? – рявкнул из кучки Вальковский, подмываемый нетерпением начать скорее.
– Да кого-нибудь из дам нужно бы…
– Ольгу поставьте, Ольгу Акулину, – закричала Eulampe, – у нее настоящий, от княгини, придворный, шитый хвост…
– Да где же оне-с, я их не вижу? – спрашивал торопливо режиссер, обегая кругом глазами…
– Она с нами одевалась… Она вышла с нами… Ольга, Ольга! – заголосили разом все пулярки…
– Стрекоза! – фыркнул опять Вальковский, не смущаясь соседством Акулина, отца этой «стрекозы».
Режиссер прянул за кулису…
Несмотря на решительный отказ ее утром участвовать в свите королевы, Ольга Елпидифоровна после разговора своего с графом Анисьевым возгорела вдруг самым пылким желанием, не дожидаясь завтрашнего торжества своего «как певицы», показать себя ему сегодня же со стороны красоты, и притом «в придворном шлейфе», – так, мечтала она, «какая я буду, когда меня за голос ко Двору»…
Костюм же был давно готов, перешит и прилажен на нее из другой бывшей traîne de соиг3 княгини Аглаи Константиновны, щедро отворившей на этот случай домочадицам своим тяжелые кованые сундуки, хранившие бесчисленные ее уборы… Ольга облеклась в это темно-лиловое с золотом, обшитое кружевами, бархатное платье, из которого свободно и высоко выступали ее круглые плечи, приколола к темным волосам бриллиантовую бабочку, взятую ею у княжны Лины, и с глубоким внутренним восхищением, улыбнувшись себе в этом пышном наряде в зеркало, вышла из уборной вслед за пулярками.
Тяжесть бархатного шлейфа, который вместо того чтобы взять его на руку, она тянула за собой по коридору, беспрестанно оборачиваясь на него с ребяческим наслаждением, замедляла ее шаги. Ее подруги строились уже на сцене, когда она еще подходила к обитой ковром лесенке, которая вела за кулисы.
Она подобрала свой хвост и, обремененная им, медленно и неловко ворочаясь, стала взбираться по довольно крутым ступенькам…
Кто-то сверху протянул ей руку в белой перчатке.
Она, не глядя, уцепилась за нее и поднялась.
– Мегщ! – сказала она машинально, машинально подняла веки…
Пред нею стоял Ашанин, сияя страшным огнем устремленных на нее глаз, и красивый, как молодой бог.
Таким показался он ей в этих ярких цветах, под этою мантией, этими складками необычной, фантастической одежды… Это было что-то внезапное, непредвиденное и волшебное, чему она противустоять была не в силах.
– Ах, как вы хороши! – воскликнула она, всплеснув руками и восторженно глядя ему в лицо.
– Что ты со мной делаешь! – едва мог его язык проговорить в свою очередь, – его била лихорадка… – Что ты со мной делаешь! – сказал он еще раз, наклоняясь к самому ее лицу и жадным движением ухватывая ее руку…
– Ольга Елпидифоровна, пожалуйте скорее, пожалуйте! – летел к ней с этим криком навстречу режиссер, чуть не сбив с ног ламповщика, попавшегося ему навстречу. Она вырвалась и побежала на сцену… Гундуров тем временем, все с тем же нервным помаргиванием век и сосредоточенным выражением лица, разгуливал по оставленному для него свободному пространству сцены. Так же тоскливо было у него на душе, но эта тоска как бы все выше и выше подымалась теперь, выливаясь из рамок его личных ощущений. Она как бы владела им теперь без всякой субъективной причины, безо всякого положительного повода, а как бы произвольно избрав его сосудом, из которого должна была изливаться она. Он испытывал ее муку и словно припомнить не мог, откуда налетела она в его душу, как не помнит расходившаяся волна того ветра, что накануне поднял ее из глуби моря… То, что предстояло ему теперь, сейчас, эта бесконечная, безнадежная скорбь человека-Гамлета, это была его скорбь, он уже не мог отделить ее от того чего-то особенного, лично ему принадлежавшего, из которого изошла она… Тот, более действительный, чувствовал он, чем сама действительность, мир правды искусства захватывал и уносил его… Сквозь занавес, отделявший его от этих «людей, собравшихся глазеть на него», доносились сквозь звуки музыки назойливое жужжание их «пустых речей», их «бессмысленный смех»… и все выше, выше подымалось в нем над этою «людскою толпой» чувство той «человеческой», бесконечной скорби к правде искусства. И ничего, кроме этого чувства, будто и не существовало никогда в его душе…
Кто снес бы бич и посмеяние века,
Бессилье прав, тиранов притесненье,
Обиды гордого, забытую любовь,
Презренных душ презрение к заслугам,
Когда бы мог нас подарить покоем
Один удар?
– читал он бессознательно громко из своего знаменитого монолога, сам как бы летя на крыльях этих выговариваемых им слов.
– Полнехонько-с! – с веселою улыбочкой и тем особым шепотом, которым говорят за кулисами, обратился к нему декоратор, стоявший рядом с занавесчиком у первого плана, откуда сквозь узкий просвет между занавесом и порталом видна ему была зала.
Гундуров почти злобно взглянул на него. «К чему эти нелепые слова?» – как бы сказало что-то внутри его…
– Гамлет, на ваше место, пожалуйте! – сказал, подбегая к нему, режиссер, покончивший с установкой Ольги Елпидифоровны с ее «придворным хвостом» у кресла королевы.
Сергей занял свое место, скрестил руки, все так же бессознательно, высокомерно и горько улыбаясь…
Режиссер торопливо попятился опять назад ступнями, окидывая теперь взглядом весь ансамбль скомпанованной им картины, и одобрительно качнул головой под заключительный такт тут же смолкнувшего полонеза…
– Готово-с? – спросил он.
На всех лицах пробежало нервное движение – то невольное и неизбежное движение страха, испытываемого даже ветеранами сцены пред торжественною минутой поднятия занавеса. Никто не ответил…
Ответа и не ожидалось. Режиссер подбежал к занавесу, опущенному пред самой будкой суфлера:
– Тут? – прошептал он, нагибаясь к самому полу, зная наперед, что суфлер на месте, но исполняя все по обычаю.
Занавес чуть-чуть заволновался, и из-под него выдвинулась наполовину суфлерская книжка.
Режиссер еще раз обернулся к актерам, медленно поднял и опустил затем голову и руки, как делают это запевалы военных песенников, и на цыпочках выбежал в кулису…
Перья на беретах «придворных» дрогнули как-то разом. Исправник-Полоний с растерянным лицом воззрился вдруг на Зяблина-Клавдио. Вальковский схватился за эфес шпаги. Ольга Елпидифоровна поднесла руку к бриллиантовой бабочке, воткнутой в ее косу, как бы справляясь, тут ли она…
Три удара сапога об пол раздались слева в кулисе. Медленно
