Юдоль - Михаил Юрьевич Елизаров

мужчина. Миновали прихожую, дверь в спальню приоткрыта – видно неубранную кровать. Вторая комната – детская. По полу разбросаны игрушки, на стене весёленький ковёр с вытканными кенгуру. Это эгрегор нагнетает драматическую интригу. Сапогову лишь в последнюю очередь показывают шведскую стенку, где вниз головой за правую ногу подвешено голое существо! Размером с ребёнка, но тело не человеческое, а как у мартышки – в рыжей коротенькой шёрстке. Свободная нога согнута в колене, так что фигурка напоминает перевёрнутую цифру 4. «Скрест», – вспоминает подходящее слово Сапогов. Андрей Тимофеевич смекает, что усатый-то приходится папашей существу. Костя то и дело прикладывает запястье к уху – будто слушает. Затем присаживается и выводит мелом пентаграмму в круге. Мужчина рыдает, ударяет себя в грудь, грозит кулаком кому-то. Женщина подаёт Косте свечи, которые тот устанавливает в верхушках лучей. Каждый элемент рисунка мальчишка согласует с запястьем – послушает, а потом дальше чертит. В центр пентаграммы кладётся обложка чёрной общей тетради. «Почему вниз головой?» – безмолвно спрашивает Сапогов. И получает ответ: «Подвешенный – означает жертвование. Нужно принимать потери ради общего блага».

– Так их, Матушка! Так, Голубушка! – подбадривает икону Лёша Апокалипсис. Поднялся и утирает кровь с размозжённого лица. – Грызи нечисть!

Юроду повезло меньше, чем Макаровне с Псарём Глебом. Дотянулся лопатой Лукич. Не цапни вовремя Матушка ведьмака, худо бы пришлось Лёше Апокалипсису. Сшибли и Рому с Большой Буквы – он же вообще драться не умеет. Самуилыч трижды огрел рухнувшего крючковатой железякой. Подоспела Кусающая Богородица, оттяпала нос Самуилычу, оголила до кости скулу, так что залитое кровью рыло под стать кроличьим глазкам! Так и полегли – Лукич, Самуилыч, а посередине Рома с Большой буквы. Юрод вроде живой, но дышит тяжко – порушены рёбра.

Артамоновна отпаивает целебным спиртом раненого Валентиныча. Анисимовна бросила бинтовать Семёныча – не помочь безголовому – и взялась за спасение неформала из отряда Кимыча. Сам кореец, вереща, отбивается «ленинградкой» от невидимого. Бзынь! Лопнули старые струны, отлетела дека.

Первые дезертиры. Сбежала Егоровна, а за ней улизнул и хорунжий Азариил, казачество завсегда ненадёжно. Ретировался от греха Юрий Крик – ему простительно, он раненый.

Зато Карабасыч не подкачал, героически размахивает арматурой. Искренне не понимает, почему хрустит, а затем выпадает из штанины правая нога:

Зовёте меня – Мейстер!

Да! Я хочу быть Мейстером!

Ух, Экхартом и Мейстером!

Лишь ногу бы приклеить

Каким-нибудь мне клейстером!

Каким-нибудь мне клей-стером!..

К противовоздушной обороне ведьмачье войско не подготовилось! Зенитная артиллерия отсутствует.

– Братцы, слушай мою команду! – зычно командует Олеговна-Прохоров. – Подбирай камни! По иконе залпом! Пли-и-и!..

Колдуны высматривают булыжники и швыряют в Матушку, что на бреющем полёте заходит для новой атаки. Никакого залпа, всё вразнобой и мимо. Особенно невезучий снаряд, точно в насмешку, угодил по затылку Борисычу. Ведьмак рухнул как подкошенный, угодил под огонь своих.

Зато Нилыч оказался метче прочих, засадил иконе прям в оклад – та аж задрожала. Колдуны одобрительно кричат, славят снайпера.

Икона пикирует:

– Хруп! Хруп! – и обглодала Нилычу морду!

Пал вонючий Кондратьич – Глад и Мор располовинили. Скоро будет смердеть не дохлым сомом, а человеческим трупом. Не пощадили псы и Красный Крест с поганкой в ухе – санитарку Анисимовну.

– Держать строй! – рычит Олеговна-Прохоров. – За Сатану! Не отступать!

А что там у Андрея Тимофеевича? В детской на полу вычерчена пентаграмма, свечи горят. Подвешенный говорит папаше что-то прощальное, тот крестится и опускается на колени. Костя присел на корточки у шведской стенки. Прикладывает кончик тесака к лобику существа. Несколько движений. Поднимается и отступает на шаг. На рыжей шёрстке кровоточит солнцеворот. Последние приготовления завершены. Наступает время жертвоприношения. Костя беспомощно оглядывается на взрослых, как бы показывая, что роль Жреца ему тяжела…

Сложил (в прямом смысле в кусты) голову Ефимыч – запашок гнилого костра потихоньку выванивается из стынущего тела. Раздор с Чумкой постарались. Матушка заставила умолкнуть гугнивого Кимыча. Не шевелится кореец.

Погибла маркитантка Васильевна, рядом с телом рассыпавшиеся яблоки – впечатляющее батальное полотно, достойное Васнецова или Верещагина!

Неформалы вот-вот дрогнут. Приезжие халтурят, бьётся десяток, остальные норовят пристроиться к носилкам, вроде как охранять Сатану.

Агафоныч, чувствуя, что боевой кураж падает, срочно перекидывает с горба на грудь аккордеон. Под гнусавые меха взмывает боевая песня:

Кружилась злобная Икона,

На нас пикируя с небес,

Как беспощадная Горгона,

Но мы не отступали в лес!

Пусть нас не сотня и не тыща,

Но слишком много на кону!

У захудалого кладби́ща!

Поляжем все за Сатану!

– Давай, Матушка! – Лёша Апокалипсис утирает с лица кровь холстиной. – Истребляй, родимая!

Икона заприметила невидимых псов. Она ведь не разумная Сущность, а боевой летательный аппарат на православной матрице. Не может понять, что Мор, Глад, Чумка и Раздор в данной ситуации не враги. Бесстрашно ринулась в атаку. Десятка два колдунов, юроды и Макаровна с Псарём Глебом несколько минут наблюдают невообразимую сцену. Икона вгрызается в ком энергетической пустоты, клацает, рвёт, лишь клочья невидимой шерсти во все стороны. Но и псы не промах! От оклада летят серебристые щепки. Матушка стонет. Взмывает вверх, вся дрожа. Аэродинамика от укусов пострадала, ход у иконы неровный, не хватает только дыма, как у подбитого «ястребка».

– Что творишь, дура! – бранится, брызжа слюной, Псарь Глеб. – Мальчики мои! Вы целы?!

Подхватывает оброненную колдуном лопату, спешит к псам – они ж как дети ему!

Напрасный героизм. Не просто так дюжий Никитич запасся монтировкой. Подкрался и приложил Псаря Глеба по кепке. Удар, хоть и левой рукой, силён. Собачник, охнув, оседает, хватается за голову. Сквозь растопыренные пальцы просачивается густая кровь, течёт медленными струйками на клетчатый демисезон.

Дождался своего часа телохранитель Прохорова! Отомстил разом за Титыча и пальцы свои откушенные. Ведьмак ловко скачет по телам павших колдунов. До Сапогова рукой подать. Загородил путь Лёша Апокалипсис. Взмах монтировки, и невесомый юрод отлетает прочь, напарываясь на копьецо какой-то оградки. Прочна куртка сварщика, но не против стального наконечника.

Никитич – прям берсерк! Один, считай безрукий, сто́ит половины ополчения.

Маячит неповоротливая Макаровна с молотком. Получай! Старуха и покатилась бревном, добивать не стал, есть цель поважнее. Вскинул орудие!..

А счетовод только телом на кладбище, а разум витает в далёкой квартирке. Костя, стоя у шведской стенки, отводит руку с тесаком, примеряется. Клинок должен вонзиться аккурат в животик существа. Папаша дёргается, кричит, хочет помешать Косте!.. Изображение дрожит и гаснет – вместе с сознанием Андрея Тимофеевича.

Это снаружи Никитич поспособствовал.

Сапогову вообще-то повезло. Ведьмак хотел наверняка и покрепче, но от усердия промахнулся!