Над зыбкой - Виктор Фёдорович Потанин

— Да не женат я, — опять почему-то смутился, будто грех какой, что не женат.

— Обживешься, женишься, деток поднимешь. Я вот все времечко над зыбкой. Вначале свои были, потом внуки, аха. Скоро Иван Иванович работу задаст. Не согласится поди без деток. А Таньку хоть и ругаю, а для работы она — эку же надо. Значит, и детей поднимет. Хай и хвали. Пробойна бабеночка — ничево. Как забегат, засугорит, пойдет подолом отмахивать, только шишки воют. А все равно жалко дитенка. Последний ведь, углажено тут, усмотрено… А ты из газеты, аха?

Я опять подтвердил. Она отогнула на столе клеенку и достала газету.

— На, читай. Не ты один умной.

6

Газета была районная. Я догадался сразу по бледным шрифтам. Да и фотографий на полосах почти не было.

— Ты середину открой, середину! — торопила хозяйка. И я послушался, быстро открыл.

На второй странице стоял большой очерк. Над ним заголовок набран почти плакатными буквами: «Горит для дояра звезда». Я оглянулся на хозяйку, она смотрела на меня радостно, глаза поощряли — читай же, читай. Потом не вытерпела, поощрила меня голосом:

— Наверно, читать-то умешь хорошо. Так читай про сынка.

В начале автор рассказывал о деревне, где родился Иван Иванович, а потом говорил о нем:

«Скоро Ивану двадцать. Во всех его движениях появилась степенность, большая уверенность. Да и слов он на ветер не бросает, что скажет — сделает. Можно твердо заявить, что слово его — гранит. Обязательство в прошлом году взял нелегкое, кое-кто сомневался — а вытянет ли? Но не таков Иван. По вечерам он хоть и хмурится от усталости, но внимательно изучает передовой опыт, подолгу задерживается на ферме, стараясь задать корм так, чтобы он поедался животными с полной отдачей…».

Хозяйка запокашливала. Взглянул на нее, вижу, ей спросить хочется — нравится ли? Но смущается. Я улыбнулся, она успокоилась — значит, нравится.

А дальше в газете шло самое главное:

«Обязательства дояр выполнил к десятому декабря. Сверх них дал еще по 100 килограммов на корову, или дополнительно две с половиной тонны молока. Помогли ему уверенность в своих силах и та особая сила воли, которую называют упорством. Упорство в большом и в малом, на ферме и в личной жизни — таков молодой Иван. Он научился хорошо массажировать вымя, его зоркий глаз различает любые новинки, все это помогает в ежедневных упорных, но трудных буднях. И новый год начал дояр по-боевому. Если по колхозу суточный надой составлял по шесть килограммов, то Иван надаивал по восемь…».

Хозяйка опять зашевелилась.

— Самостоятельный человек писал. Ты не знашь его?

— Не знаю.

— Я тоже не видела. Да жалею. Даже не покормили парня. С фермы было не вытянуть.

Но я уж читал дальше:

«Иван Палин — интересный собеседник. О своей работе он может говорить часами — говорить о зоотехнике, ветеринарии, о физиологических особенностях коров, обо всех мелочах своего быта. А когда в колхозе встал вопрос — кого послать на курсы искусственных осеменителей — выбор пал на Ивана Палина. И не ошиблись. Быстро пролетело время учебы. Через месяц Иван вернулся в родное село. И с прежним упорством принялся за дело. Сейчас под его началом осеменено уже 148 коров. Но это не предел для Ивана, ведь он много читает хорошей, нужной литературы. И растет человек. А если спросить у Ивана:

— Почему ты пришел на ферму?

— Не мог поступить иначе.

В девятнадцать — открыты все дороги. Можно шагать по жизни твердо, не запинаясь.

— Ну, а есть ли у тебя, Ваня, мечта?

Молодой парень щурит в улыбке глаза…»

И только я дошел до этого места, хозяйка газету к себе потянула.

— Хватит, а то зачитаешься. Понравилось хоть?

— Понравилось, — сознался я искренне, хоть и казалось, что сам я напишу лучше: и про любовь вставлю, и про весенние ночи, которые ходят над фермой и мешают работать, и про мечты Ванины расскажу, чтоб сразу все его полюбили — и далекие девушки с молодежных ферм, и старые пастухи, и скотники, и доярки, а в особенности — мой редактор. Может, и не уволит тогда, оставит до следующего испытания, а потом постепенно привыкнет к моему слогу и к моим мыслям. Думать об этом приятно, и я забыл про хозяйку. Она сама о себе напомнила:

— А про швырагалку не помянул. Иван Иванович да Иван Иванович.

— Вы же только ее хвалили, — улыбнулся я, но ей не понравилась почему-то моя улыбка.

— И я хвалю, и председатель хвалит. К скотине — Танька угодница, а вот ростик-то куда деть. Ни заду, ни переду. Как дитё в такой заведется, ножку расправить некуда. Рисково дело… А если не забеременет — куда он попал?

— И без детей живут.

— То уж не люди, то уж други. Живут, сама знаю, а как живут — знашь ты, не знашь? Вон птицу возьми, саму глупу — гуся, кто он? А как выйдут птенчики, да запищат, дак гусак-то в лыву заскочит и пляшет, яздри его. А если у лошади… — И в это время скрипнула дверь. Я вскочил на ноги, сердце заколотилось — поди, она? Но в кухню вошел Виктор Петрович.

— Можно, баба, сходим на горку? С лыжами?

— Сходи, батюшка мой, только покарауль того. Упаси бог… — и на меня посмотрела, точно для меня сказала последнее, губы сжала в строгую ниточку. Старший ушел. Она рассмеялась и поправила на столе скатерть.

— Ладно ты задрожал. А они, поди, не скоро. Поди, к ночи…

А я сидел опять на своем стуле и думал о газетной статье.

— Значит, Иван Иванович теперь не доит?

— Как не доит! Обратно попросил группу. Как ему без Таньки-то? Тяжеловатенько.

В комнате стало темнеть. Вначале потемнело в дальних углах, потом по стене пошли тени, вот уж и стен не видать. День уходил, я встал у окна и отдернул занавеску — опять сыпал снежок. Деревья были не то в снегу, не то в инее. Деревьев было много, но все одного сорта — одни тополя, тополя. И росли они возле самого дома, ветки задевали оконные стекла. Я их представил в летнюю пору и сказал потихоньку:

— Какие большие деревья.

— А все Николай Иванович. Оставил для памяти, посадил своими рученьками. Вырос да женился, вспорхнул да улетел. Спаситель наш, угодник. А с чего сам поднялся-то, не говори. А про нас все-таки позаботился, какого бога будем молить за него. Да есть ли такой большой бог…

— Что он вам сделал? Да кто он такой?

— А