Над зыбкой - Виктор Фёдорович Потанин

появились слезы. Сжала подбородок ладонями и поглядывает на меня. Глаза красные, и не вытирает слез. И я не знал, что делать — как-то успокоить надо, а самому не до этого. Все представлялось — вот-вот дверь откроется, и зайдет Оня, и увидит меня, и я ее увижу. И я не знал, что будет, когда ее увижу. Было страшно и сладостно, и хотелось уйти на дорогу, уехать. Но я чувствовал — не уеду. А у хозяйки все больше и больше слез.

— Не плачьте. Все исправится.

— Мое дело уж не исправится. Да и вино, поди, зря, — и она отвернулась от меня. Хоть бы отвлечь ее, и я вспомнил:

— Почему с вас допросы снимали?

Она вздрогнула, но когда лицо на меня открылось — слез уже не было, только в глазах подозрение.

— Были допросы, велись. Особо коснулось Петра Ивановича. Промантулили целый месяц, а чё поделать — не виноват.

— А в чем винили?

— Не винили, а за свидетеля. Видишь, два пожарника к нам приезжали, да хотели ревизию. А мы спокойно живем — уж давно не горим, слава богу. Акт написали, и под березы пьянствовать. При них легковушка, шофера сами. Попивают, да вдруг бабу увидели. Она, милая, идет с корзинкой и никого не знат. А они сразу к ней, да все по-за кустикам, по-за кустикам. А кустик-то один хрустнул, она их глазины заметила, да и драть. Они за ней, погнало намеренье, а ноги-то уж тяжелы, от водки отсырели, баба-то уж совсем уходит, вот и степь, и дорожка, поди, думат, — жива. И имя этой бабеночки знаю, да не скажу, зачем… Ну и бежит. А они в легковушку, а баба оглядывается, да разе убежишь от легковушки. Задохнулась, матушка моя… Да видит — мелькнуло озерцо. Наше озерцо, здесь было дело. Она — в воду, да поплыла, а плыть-то уж силы нет. А они уж, поганье, близко, да радуются. И спикала бы матушка, да на другой стороне Петро Иванович погодился, мыл машину, из поездки вернулся. Ему летом и пообедать некогда — все время в дороге. Он и увидел, да закричал, они и отпали… Вот и потащили в суд за свидетеля. Баба-то, видишь, сдуру подала в суд.

— Почему сдуру?

Хозяйка засмеялась, придвинулась ко мне доверительно, да и голос изменился — стал растянутый, ласковый.

— А знашь тако дело: мышка рылась, рылась, да до кошки дорылась. Один-то из пожарников и совсем не пожарник оказался… Дорого нам обошлось озерцо. Самого Петра Ивановича за то свидетельство чуть с работы не сбросили… Вот оно, озерцо. — И замолчала. И поплыла вокруг нас долгая, роднящая тишина.

…А мне уж виделось другое озеро, другие дни. Это озеро было близко от города, и праздновали на нем вечер встречи студентов. Хоть и сентябрь, а тепло еще, и вода в озере еще теплая, а далеко от берега — катер. А к берегу пришло много гостей — и молодые, и старые, но молодых больше, все они жмутся к воде и смотрят на катер. И вот стемнело, сразу огни на катере, заиграла музыка, поднялись песни. Пели на катере первокурсники, соревновались в песнях. Катер отошел от берега. Голоса заглушали музыку, но все равно на берегу сделалось удивительно, пахло духами, белыми платьями, и все смеялись и радовались катеру, как чуду, особенно огням его. Да и много ли молодому надо — вчера еще по деревне ходил, один назем да коровы в глазах, а теперь вот какие огни да девушки. Их было очень много, этих девушек, неясных, обворожительных, а ночь наступала, такая же теплая и счастливая, как и день. Она была на катере, ей нравилось петь, быть рядом с музыкой, а мне делалось все лучше, все удивительней. И я совсем осмелел, стал пьяный от этих голосов, от катера и сам не заметил, как подошел к одной девушке, заговорил с ней о музыке — как, мол, хорошо поют на катере, а потом спросил имя и взял ее под руку. Она не отняла руку, не удивилась мне, только все время молчала и закрывала косынкой волосы. И вдруг рядом со мной встала Оня — откуда она, ведь катер ходит по озеру, но она смеялась и смотрела на девушку. Я смутился, как это неловко я познакомился. Оня видела мое смущение, еще больше смеялась. Катер подошел к берегу, песен уже не было, только играла музыка, и все люди бросились к катеру, и Оня с той девушкой тоже побежали к катеру, и я потерял их обеих. А рядом в буфете продавали пиво, и я залил свое горе пивом, быстро захмелел с непривычки, да и курить уже начал. В голове закружилось, пошел искать Оню.

На катере качали первокурсников, зрителей все прибывало и прибывало, в голове у меня все сильнее кружилось — от папирос, от пива, от густого ночного воздуха, и если б встретил ее тогда, то сразу бы и признался, что люблю, надеюсь и жить нам врозь невозможно. Я уж представлял свою свадьбу — такие же песни, такие же люди, такая же музыка — прямо к небу, только это все будет в деревне, на моей родине, и гулять будет вся деревня, и свадьба грянет где-нибудь на лугу. Но я не нашел Оню, не нашел и ту девушку, у которой только что имя спрашивал, держал ее под руку, — и опять напустился на пиво.

Мне подмигивала буфетчица, и уже не брала ничего за пиво, только громко смеялась и откидывала далеко рукой волосы. А потом налила в кружку и тоже со мной выпила и засмеялась опять без всякого повода. Рукава на халате у ней закатаны, на виду были все ее руки, белые руки и полные, на сгибах у локтя с голубыми прожилками. Над нами светил яркий фонарь. И шея была такая же белая, полная, и мне захотелось поцеловать эту женщину в знак какого-то высокого расположения и благодарности, и я бы, наверное, надолго остался возле нее, но внезапно увидел Оню. Она стояла метрах в трех от меня и смотрела на наши кружки, на мою буфетчицу — и вдруг засмеялась и побежала куда-то в сторону, я за ней бросился, но опять не нашел. А на другой день Оня первая подошла ко мне, по голове меня погладила как маленького — и засмеялась опять. И смех ровный, тихий, какой-то ласковый.

— Неуж никака подходна не находилась?

Хозяйка смотрела в упор.

— О чем вы?

— Погляжу — спишь не спишь. Неуж опьянел от стольково. Это я вся выроблена — дак вино плохо. А я спрашиваю — неуж никака заваляща