Подари мне сизаря - Виктор Фёдорович Потанин
Я его плохо слушал. Думал о том, что все равно когда-нибудь напишу книгу, которая прославит на всю страну мою деревню.
Закомалдин стоял на земле твердо, без палки, и улыбался. Был еще могуч, по-молодому строен, только седая, белая голова говорила, что жил он на земле долго, что он самый мудрый в деревне и знает все на свете.
Закомалдин стоял, щурился, видно, радовался, что кончились, наконец, дожди и пришло тепло, что он обхитрил смерть и сейчас будет жить вечно.
ЛЮЛИ-ЛЮЛИ-ЛЮЛЕНЬКИ
Издалека, с холодных морей пришла осень. Полетели над городом дикие гуси, и Миша Сорокин затосковал. Стал к матери в деревню по субботам ездить. Богатая у него деревня: в огородах все поспело, на бахчах налились арбузы, в колхозе меда накачали. Есть что Мише поесть — на всю неделю память.
В деревню Петровку возил Мишу на колхозном автобусе Степан Шутов. Автобус еще новенький, чистенький, ходил до города два раза в день. С последним рейсом забирал Мишу.
К остановке Миша выходил сердитый, надутый. На шее розовый шарфик, в кармане поет транзистор. Все глядят на Мишу — не моргнут: «Какой американец!» Он не узнавал знакомых, глядел поверх их отрешенно и гордо. О чем с петровцами говорить, коли у тех на уме сенокос да коровы. Ничего они в жизни не видели, в большие города не ездили, с великими артистами не знались. Головешки. Не горят — чадят.
К автобусу пропускали Мишу без очереди. Степан открывал дверцу, кланялся весело, с размаху:
— Милости прошу к нашему шалашу!
Миша суровел совсем:
— Опять график прыгает!
— Пять минут опозданьице, Михаил Егорович, — смеялся Степан, щуря большие карие глаза.
Миша садился на переднее сиденье к окну. Выезжали в степь, в приволье: в автобусе горько пахнет полынью, донником, пшеничной соломой. Миша наблюдает природу, курит сигарету. Сосед на разговор тянет:
— Когда, Егорыч, женимся?
Миша молчит, шевелит бровью, ведь глупый же вопрос. Сосед хмыкает, сиденье скрипит: стыдно.
— Я ж по-свойски, Егорыч, а ты губы втянул…
Автобус бегал хорошо: шины не лопались, мотор не глох, и все за это любили Степана. А больше всех мать Мишина — каждую субботу автобус ей сына к ограде подвозил.
Мать топила для Миши баню, ставила на загнетку флягу горячей воды, в магазин за бутылкой беленького бегала. Из бани Миша выходил гладенький, веселый, пахло от него березовым веником и сосной. Подолгу у зеркала стоял — прическу делал набекрень. К столу садился молча, пальцами по шее щелкал:
— Сообрази!
«Как уж мужик, приказы шлет», — угрюмо думала мать, ставя на белую скатерть бутылку, хрустких огурчиков с рассолом и нарезала арбуз. Миша наливал в стакан до середины, сильно носом шмыгал, глаза скашивал:
— За тебя, мать, жить тебе столько же.
— Много ложишь, сынок. Только б тебя поженить. Поглядеть…
— Завела…
— Внучонка ж охота.
— Э-э, — обижался Миша, еще в стакан наливал. Разнимались стены, пела в груди музыка, и все, что держалось там на запоре, лезло:
— Скоро мастером буду. Почет, денежки… Хату в центре отхвачу, мотор куплю! «Яву» знаешь, мотоцикл? Не знаешь… Эх, коровьи подойники.
— Не ладно так, Миша. От подойников сам пошел. Всю войну…
— Не трепитесь, мамо.
И мать обижалась, становилось ей горько. Плакала, плакала.
— Хватит, нюни-то. Хочешь, платье завтра куплю. Станешь теткой городской.
— Все есть, сынок. Ходим чисто и про запас держим.
— Тогда фартук сними. Как баба.
— И так баба. Всю жизнь на ферме. Тут и рученьки надсадила. Всю войну…
— Ы-ых, мамо! Я магнитофон заведу! Знаешь «Яузу»?
— Кого?
Миша губами чмокал, голова клонилась на скатерть.
Мать стелила белые простыни на сосновую кровать, ложила красные подушки из гусиного пера… Миша на простыни переползал. На живот ему Сашка, котенок, прыгал, рубашку лапами скреб. Губы у Миши раскрывались во сне, и слюни в подушку капали. Лоб потел сильно, мать его полотенцем вытирала. Потом садилась возле Миши, но слез уже не было. Только хотелось, чтоб он снова был маленьким, пас бы телят с соседом Семкой Катайцевым, вставал и ложился по солнышку, за дровами в деляну на бригадной Серухе ездил, а зимой, когда стемнеет и деревня уснет, читал бы ей книжки и разные стихи.
— Э, Сашка, женить бы его на петровской, возле себя оставить…
Молчал Сашка. Ночным холодом несет от окна. Мать в платок куталась и пела сухим простуженным голосом:
Люли-люли-люленьки,
Прилетели гуленьки,
Стали гули толковать,
Куда Мишеньку девать…
Эту песню она пела ему над люлькой. А потом отец умер, муж ее. На мельнице лишний куль поднял — надорвался. С фронта пришел целый, да пожить не удалось. Одна с Мишей осталась. Все загляденье ее — в нем. Старалась покрасивше одеть, обуть. Ведь об отце Миша сильно ревел. Не верил, что его нет, что он никогда не войдет в дом. Все думал, что он куда-то уехал и скоро вернется. Ждал его тоскливо, постоянно, как большой: вечерами, не мигая, смотрел в окно, вздрагивал, если неслись по улице кони к речке, сжимался, если копыта стихали у ворот. Тогда бежал к дверям и шало орал: «Пап!» И мать хотела отблагодарить Мишу за его боль, жила только ради него, хоть мучило ее одиночество, вдовство, хоть сватались к ней дважды хорошие люди, хоть и желал ей муж перед смертью — найти родного человека и зажить снова. Когда подрос сын, отпустила в город на плотника учиться. Закончил училище, дали ему работу хорошую, да радости нет. А потом и горе пришло: чужой совсем стал. Говорят, стакнулся в городе с какими-то стилягами. Домой приедет — стопку подавай. Ни одного слова — прямо, все вкось. Что ни скажи, головой завертит: «Чухлома вы, мамо. Жизнь не знаете…» И казалось, что горе — навсегда и в землю вгонит.
Засыпала трудно. Сон долго не шел, далеко в бору сова кричала, и грудь сильно болела.
Утром он забирал отцово ружье, уходил на охоту на весь день. Дичи мало встречалось, зато ноги убивал. Приходил злой, все время фыркал. Вечером за ним заезжал на автобусе Степан. Любил он Мишу — с его отцом всю войну прошел.
Часто, когда автобус был совсем пустой, Степан в дороге рассказывал об отце. И отца вспоминал, и свою
