Том 1. Усомнившийся Макар - Андрей Платонович Платонов

В то время люди были остры на всякий слух, а меж слободами и раскольничьими скитами постоянно бродили странники, как ныне почта. Поэтому – Жох шел, а за ним молва катилась и потчевала его царской знатностью.

Жох сам особо не раздумывал о своем значении, но ему открыл его солевоз Егор Багий, у которого он стал на постой в Аушине.

– Ты, – говорил Багий, – сласть жизни особо не примай: после успеешь! Народ теперча по правому царю томится, вот он и льнет к тебе! А ты не томи его охоты, но и туго людей не хватай, а пускай к тебе спрохвала само все движется!

Так оно и выходило.

Но Жох – мужик молодой и соками еще не истек; поэтому облюбовала его одна ласковая баба в Аушине – духовитая вдова. Жох сначала ею не прельщался, а потом прилип к ней вконец.

Багий его опрастывал и к разуму возвращал, но Жох совсем очумевал – чем дальше, то постыдней. Все Аушино на спор пошло:

– Ежели он царь – его баба не возьмет: он целому народу супротивиться может! Ежели он так себе – мужик – Аришка с ним управится!

Но Жох не сладил со вдовой. И мужики ему сразу простили, когда то случилось:

– Немыслимое дело, – беседовали староверцы, – кабы б он оскобленый был, а то мужик с полной гроздью!

– Так он же царь – человек неимоверный! – говорили иные строгие люди.

– А хучь и царь! – отвечали за Жоха моложавые раскольники. – Пищу примает: стало быть, и спуск ей надобен! Это только скобленый – ну, у того пища в дух обращается!

А Жох, себе на уме, спешно улещивал вдову:

– Я, – говорит, – тебя царицей Урала и Сибири сделаю! А кроме того подарю глыбу золота, какая побаляхней!

– Да не томи ты меня, делай что-нибудь посурьезней! – серчала вдова.

Народ вертелся около Жоха и присматривался к нему. А Жох жил в затмении, выжидая своего времени. Но видит раз, что надо начинать.

Феодосий-игумен прислал устное письмо с одним нищим – Семеном Тещей:

– Пора уходит, народ твоего пришествия ждет, а ты, Жох, живешь и чухаешься.

Подошла малая конная ярмарка – в Успеньев день – и порешил Жох в одну ночь свое дело:

– Дай, – думал, – я себя жирной жизнью угощу – раз она обнаружилась!

III

Ярмарки в те годы были густые. Лошадиный промысел давал народу богатые деньги, а по степи шла веселая конная жизнь. Степь сама по себе – одно лихое пространство, но покрытая конем она предлагала человеку вольную жизнь.

Всякий разбойник и просто хороший человек садясь на коня чувствовал, как это бедовое существо выносит его из тесноты людских законов в огромное дыхание. И он несся по природе, не знающей никакого нарочного наказания.

В том была тогдашняя отвага, и ездок жил героем, как родня ветру.

– Супруга! – сказал своей вдове Жох. – Выхожу объявляться на народ – сиднем сидеть далее несподручно!

– Давно пора, батюшка, – ответила вдова. – Баба-то всем сподручна, а ты на народе жить умудрись!

Ярмарка не только конями богата была, но и веселительными зрелищами, едой и всякими душевными разговорами старых друзей, видевшихся раз в год – и то по домо-устройственному делу.

Посредине Аушина имелась голая круговина – там стояла ярмарка. А посреди ярмарки калмыцкая карусель: на длинной жерди висело большое колесо, жердь ту водил калмык, а ездок держался за спицы колеса; иногда калмык приопускал жердь – через то колесо касалось земли и начинало крутиться: ездока мотало вкруговую – и он отлетал, мучаясь тошнотой и исходя переболтавшейся кровью.

Пришел на ярмарку Жох, влез на карусель и глянул вдаль. Но народ уже знал, что будет царь-странник, и заранее обжался округ карусели.

Старые раскольники неотлучно следили за Жохом и склоняли народ на почет ему. Про такую раскольничью работу и сам Жох почти не знал; а думал, что он самолично пригож народу.

Около Жоха стоял Семен Теща – нищий посланец от игумна Феодосия.

– Зачинай не сразу, государь! – советовал Теща. – А потоми народ малость!

– А чего мне говорить? – невдогад спросил Тещу Жох.

– А ты ж государь! – сказал Теща. – Говори то, поелику жалость твоя окажется, когда царством возобладаешь!

Жох потравил немного времени, оглядел далекие степные солнцепеки и подумал для смелости:

– Вон растет трава стоймя, без призору – а хороша; так и народ живет.

И Жох начал свое открытие:

– Всему миру я теперича объявляюсь, потому как дале нельзя терпеть ни минуты часа. Уже мертветь народ зачал от бабьей власти Катерины. Это неподобно, чтобы рабам Христа и подданным моим сидеть доле под подолом европской шлюхи! И чтобы градские мздоимцы несносные денежные поборы и обиды чинили, а казацкая старшина до всяких отягощениев умышляла!

Так я открываюсь всему верному народу моему и прочим азиатским племенам – без отличия природы!

Как деду моему, великому государю Петру Алексеичу, служили отцы ваши, такоже, а и того крепче, служите отныне и мне, – и чтоб до капли крови вся сила ваша пошла мне на помогу, чтоб возобладать мне царством родителя свово и изгнать иноверку Катьку в европскую землю.

А я дарю мому народу всю землю и реки, соляные озеры, лесные гущи и старинную веру и прочую вольность. Ибо, как мы власть и мир от бога получили задаром, такоже и народу дарма наше богатство передаем.

А кто в неистовство и в супротивщину от сего войдет, тем боле ратью и оружием на нас тронется – тем добра не будет, и они сами узнают, что с ними станется.

От нонешнего срока все боярские и царские кабинетские земли отдаются нами казацкому народу и вольному черносошному крестьянству на вечные сроки и безоброчно. Дарую также я вам вечное козацтво – и будете навеки вы козаковать в степи…

IV

Ехала раскольничья рать на хороших конях. Перед войском, а также сзади него и по бокам лежала живая степь – мирное добро земледельца. Синими задумчивыми бровями ждали чего-то далекие северные леса.

Впереди на донском жеребце ехал Жох – шапка красная, борода серебристая, очи мудрые, слово протяжное: степной русский царь.

Ехало войско на Пиотровский оружейный завод, чтобы выбить оттуда екатерининского полковника и поднажиться воинским снаряженьем. Всего в войске было человек семьсот или тыща, но храбрости в нем имелось на целые города и царства.

Иногда дорога шла в высоком травостое, где шевелилась самочинная животная жизнь, – и тогда войско пело песни, в которых лилось золото самородных раздумий и светилась воля, как росная влага.