Том 1. Усомнившийся Макар - Андрей Платонович Платонов
Кормилось войско в старохмырском староверском монастыре – гречневой кашей и молоком.
До Пиотровского завода остался один денной переход. Если никто не докажет на Жоха прежде времени, то завод будет взят молчком.
К вечеру другого дня, как ушли из Аушина, началось предгорье – скоро должен быть завод.
Напоило войско коней в реке Альме, сказал Жох боевое слово – и войско тронуло коней на степную рысь, чтобы размять немного.
Окружили раскольники ночью завод и замерли до приказа Жоха.
Уже шла полуночь. Месяц блестел на стеклах заводской рабочей слободы, и собаки угомонились, не чуя в поникшей степи опасного звука.
Всадники лежали в траве, а лошади негромко жевали последний овес и накапливали силу для скачки.
Ход месяца по небу был виден глазам, и его свет так рассеивался в степи, что земля пропадала на своем краю и сливалась с трепещущим ночным небом.
Наконец ночь, месяц и близкое утро вошли друг в друга, и весь мир смешался в неясное томящееся привидение.
Тогда Жох дал свой позыв войску – гулкий длинный свист и двукратный хриплый крик.
Раскольники вцепились в коней и схватились за оружие – кто какое имел.
Но вдруг припогас и пошатнулся месяц в высоте – и вздрогнуло войско, как одна душа.
С завода гулко вдарила пушка-единорог, и близко пала трава от картечи. Взрыв долго несся по гулкому лунному пространству, потом перешел в дальний стон и замер в неизвестных местах, ущемляя страхом непричастных зверей.
Жох завыл от страсти боя и злобы – и закричал всему войску свой приказ царя. Всадники бросились на завод, тревожа ногами трепещущих коней и крича голосом для ужаса врага.
Но единорог начал бить беспрестанно, и еще два скрытых единорога тоже открыли пальбу. Со стен завода заискрилась ружейная стрельба – и степь стала шумящим потопом смертной страсти и отчаянья.
Со всей мочью крушили расстояние до завода раскольничьи степные кони.
Жох летел впереди и неустанно кричал нестерпимые ругательства, вспомня острожный нахальный язык.
Всадники сразу пронизали слободку, подняли на ноги всю домашнюю собачью стаю и разбудили петухов.
Пушки за огорожей завода работали не переставая, а солдаты царицы палили из пищалей и ружей, торча на заборах слободы. Но раскольники, теряя убитых, бросились прямо на завод за артиллерией и офицерами.
Жох круто воткнулся мордой лошади в заводские ворота и начал их в неистовстве рубить палашом. Но тут в тугой упор – из щелей кованых железом ворот – дали залп, и донской жеребец, ревевший на скаку, молча подломил под себя ноги и лег, умерев еще на ногах.
Жох прыгнул на коня своего соседа, сбросил с коня соучастника и в лютом бешенстве, побледнев до свечения лица, поскакал в степь. За ним – в угон – бросились уцелевшие раскольники, терзая чем попало усердных коней.
Люди, потерявшие коней, бежали пешими, но скоро они пропали с глаз и пали безвестной смертью: кто от картечи единорогов, кто от телесной истомы, а кто так навсегда запропастился в степи.
Пушки метали столбы земли впереди скачущих и отрезали отступление мятущимся мятежникам. Но раскольники, в забвенном бесчинстве, проскочили через эту смерть и опомнились уже в горной долине под ранним прохладным солнцем.
Отдышавшись, люди окружили Жоха.
– В Сибирь – на Зауралье! – сказал Жох. – Вертаться домой теперча немыслимо – там, должно, Катькино войско пришло! Какой-то змей про все доказал!
В полдень остатки войска тянулись через уральские перевалы на восток, в пустынную тайную Сибирь, в соседство простого зверя и кроткой травы – подалее от злого иноверца-человека.
На хрестце последнего кряжа, перед спуском в долины Сибири, Жох окоротил коня.
Понурые люди проехали мимо него, не видя сумрачной, дикой до скорби, вечной природы.
Жох постоял, оглянулся на Россию, рассеянную в бесконечном подсолнечном пространстве, и сделал рукою какое-то невнятное иносказание – не то прощаясь до счастливой встречи, не то горюя навсегда.
Затем он шевельнул коня и поехал немым загроможденным ущельем – вослед своему растерянному отряду, бредущему на затихших конях в неведомые края.
– Теща! – крикнул Жох нищему, бывшему в войске заодно со всеми.
– Чего, осударь? – отозвался Теща.
– Ты что думаешь? – спросил Жох.
– А тож самое, что и думал! – сказал Теща и сошел с коня по нужде. Жох тоже придержал лошадь.
– Без своего царствия – нам жить нигде не уместно! – говорил Теща, кряхтя в бурьяне. – Надо… необжитую землю сыскать… там и станем на земной причал…
V
В спешке шел девятнадцатый год.
Но ничто не изменилось в равнинах и тайге – и года могли бы не надоедать: все равно природа здесь не шевелится.
Нас тянули люди и события. Нас удручали бессмысленные роскошные ландшафты, по которым мы двигались третий месяц с переполненной ядом усталости кровью.
Нам так было скучно, что мы возненавидели друг друга.
Четыре красно-зеленых партизана оторвались от своего отряда и три недели хоронились от колчаковских войск. Я был пятый – и самый лишний.
На четвертую неделю, теряя последнее мужество, нищенствуя по редким заимкам, мы вышли на среднюю Обь.
Мы знали, что Колчак начал большое наступление на красных, что партизаны рассеялись по тайге, и впали в удручение.
Горюя и жалуясь, сидели мы в полдень на берегу Оби и слушали тоскующий поток воды. Мы так устали, что не ощущали полностью себя, сомневаясь – те ли мы самые, что когда-то были детьми и имели родных матерей; точно ли звали меня Алексеем – и не обменялся ли нечаянно я на кого-то другого в трудном, фантастическом пути.
Нам недоставало зрелости, чтобы окунуться навсегда в печальную воду Оби и слиться с общей покорной жизнью грустной природы.
Самый старший и стойкий из нас вдруг замечтал о Москве, устав удавливать вшей в зловещем сюртуке, заменявшем ему рубашку и штаны.
И тут мы торжественно решили пробиваться на Москву и начинать жить. Мы обсуждали свой поход так же важно, как рождение в жизнь.
Мы уходили к устью Оби.
Туда каждый год в июле приходят из Архангельска и Мурманска торговые корабли. С ними мы хотели пробраться через север в Москву – город, очаровавший нас неимоверной жизнью, цветущей уже второй год.
Скорбь и озлобление остыли в нас; кровь забормотала в сердце – и мы тронулись дальше, ругая бессильные ноги.
– Куда ж мы идем? – спросил я, опять нечаянно упав душою. Мне захотелось лечь в траву, забраться в
