День до вечера - Геннадий Михайлович Абрамов
Сердце у нее упало. Она выбежала на крыльцо, оттуда в сад, и — так и есть… Он.
3
Ольга увидела его согнутую спину, торчащие из-под халата голые ноги, обутые в казенные шлепанцы, и в страхе перекрестилась. Она даже не вскрикнула — медленно осела у изгороди.
Перепоясанный перевитой потрепанной марлей, в сером долгополом халате Фома не торопясь, размеренно пропалывал тяпкой клубничные грядки.
Ольга рывком поднялась и бросилась назад в дом. Второпях опрокинула в прихожей крынку скисшего молока, пнув ее нечаянно носком, и замерла на месте, испугавшись происшедшего при этом шума. Мгновенье стояла ни жива ни мертва, потом принялась торопливо вытирать сухой мешковиной залитый противной кашицей пол прихожей. Вытерла и пошла решительно в горницу.
Отворив дверь, на пороге остановилась, удивленная, что все тут по-прежнему на своих местах и ничто не переменилось с приходом Фомы — от внезапного испуга ей казалось, что все уже в доме должно быть вверх дном… Маша опять развернулась головой Зине в ноги, сладко чавкал во сне бригадир, потрескивала разожженная печь, бушуя подросшим пламенем.
Постояв на пороге, все более волнуясь, Ольга ринулась было обратно в сад, но, увидев опять с крыльца безразличную и ровно покачивающуюся за работой спину мужа, перерешила а возвратилась в избу.
Засыпая в самоварную трубу угли, она большую часть их просыпала мимо, на пол. Поджигая березовую кору, забылась и опалила руку. Выругалась и, хлопнув дверью, вышла из дому.
В саду, неслышно зайдя за спину мужу и набравшись храбрости, она негромко позвала:
— Фома… Эй, Фома.
Безучастно, чуть только обернув на голос голову и как бы даже не понимая, кто это, Фома посмотрел на жену через плечо и снова принялся за работу.
Ольга похолодела: желтый, обросший, исхудалый, без кровиночки в лице — и работает; и родной ей человек, муж, и что с ним сделалось. «Господи, отчего доселе не прибрал его, зачем мучишь бедного, прибери. И зачем он нам такой, или мы мало горя видела?.. И девочки, поди, смирились, отгоревали, не ждут живого-то… Все одно он теперь не жилец… Терпеть не смогу боле…»
— Фомушка, — опять позвала Ольга ласково издали. — Оставь, Фомушка, погоди, сама я все сделаю. Постой, скажи лучше, ты нас проведать пришел или как?
Фома, словно не слыша, с молчаливым упрямством продолжал работу — как призрак, как существо бестелесное — один долгополый халат серой выцветшей байки, перепоясанный перевитой потрепанной марлей.
— Слышь, Фомушка, — Ольга все еще не могла отважиться подойти к мужу ближе. — Ну и пришел, ну и ладно, и слава богу. Пойдем, приляг маленько с дороги-то. Чай, умаялся. Полежишь, отдохнешь, а к вечеру порешим, что да как. Ты только, Фомушка, брось пока тяпку-то, послушай меня. Сейчас все тебе, как есть, и расскажу. Вот… Девочки, слава богу, живы-здоровы, растут, не хворают. Да и я держусь, карабкаюсь помаленьку, ничего. Право, все у нас меж собой ласково и хорошо. И скотину держим, не бедствуем. Известно, скучаем по тебе. Сам знаешь, каково без мужика в доме. Поправляться тебе надо, пропадем мы без тебя, слышь, Фомушка? А как поправишься, мы и приедем за тобой. Все вместе — Натка, Зинка, Марья. Бригадир лошадь даст, приедем и заберем. Вот радости-то будет. А теперь работать тебе, Фомушка, нельзя. Вредно. Это ты оставь. Уж в саду управиться здесь я и сама как-нибудь.
Ольга говорила сбивчиво, старалась быть поласковее и все больше терялась — он не слушал, не слышал ее, не хотел слышать. Не торопясь, размеренно пропалывал тяпкой клубничные грядки.
— Поди, что люди скажут, — нерешительно продолжала Ольга, тихо ступая следом за ним. — Хворого копать заставили, а сами полеживают да бока себе нагуливают. Пусти, Фомушка, брось, иди от греха, пока кто не увидел. Нехорошо так-то — стыд. Лучше я, дай, мне сподручней. А ты отдохни, осмотрись. В дом не заходил, нет? И то верно, и нечего там делать. Все как при тебе было, так и осталось. А девочки — слышь, Фома? — девочки вчера в Булово на вечорки ушли, — неожиданно для себя грубо прилгала Ольга и сейчас же одумалась, отчитала себя: «Да что это я? На кой же мне врать-то ему?» Ей сделалось стыдно, она чувствовала свою беспомощность, и сердилась, и досадовала на себя. — Грех тебе, Фома, — заговорила она снова, уже заметно тверже. — Ты о нас подумал, когда из больницы ушел? Там за тобой присмотр, ходят, берегут, и нянечки, и внимание. А я что? Я так не смогу. Мне и за хозяйством и за детьми ходить надо, когда ж мне за тобой смотреть? Тебе уход нужен, в тепле лежать, вот ты какой… Отвезу-ка я тебя обратно, уж не обессудь.
Приняв решение, Ольга почувствовала себя заметно увереннее. «Всем оттого только польза выйдет», — оправдывалась она сама перед собой. Но отойти от него почему-то все еще не могла, словно чего-то важного не договорила.
— Слышь, Фома. Я у бригадира лошадь спрошу. Не серчай, так оно всем лучше. Здесь я тебя не выхожу, сам знаешь. А ну, как помрешь на руках, что я тогда людям скажу?.. И дети… Нет, отвезу. Доктор последний раз, когда у тебя в больнице была, сказал: пастой тебя кормить надо, через трубу. Каждые два часа. А я и не знаю, что это за паста такая…
И тут Фома, слушавший, казалось, жену безо всякого внимания, при последних словах ее покачнулся и, тяжело опершись грудью о ручку тяпки, замер. Упоминание о докторе и процедурах взволновало его необычайно сильно: застывшая полусогнутая фигура его некоторое время выдавала полное смятение. Затем, выйдя, должно быть, из тяжелого оцепенения, он мелким частым переступом развернулся к Ольге лицом и, потрясенный чем-то своим, уставился на нее остановившимися глазами.
Укора, чего больше всего опасалась Ольга, во взгляде Фомы не было, а только скорбь и мольба. Он смотрел словно сквозь нее с откровенным страданием, и под взглядом его что-то стронулось внутри у нее; впервые за время, пока он здесь, в Ольге проснулись живое участие и сострадание к мужу — в следующую минуту она уже смотрела в его глубоко запавшие, усталые глаза со всей ответной болью женского сердца, робко и преданно, как бывало прежде, и осунувшееся его, совсем переменившееся лицо уже не вызывало у нее испуга и отвращения. Ей захотелось оставить его подле себя, к врачам обратно не отвозить, не передоверять
