День до вечера - Геннадий Михайлович Абрамов
И вот уже бодрило и вместе с тем тревожило Фому возникшее знакомое чувство, толкавшее непременно делать что-то, встать, двигаться. «Да, да, — беззвучно шептал он, не открывая глаз, — это за мной он. Пришел вон, глянь, манит». И увидел дом свой опять, и сад, и много накопившихся там несделанных работ. «Пойти. Убываю, а надо, — принялся он наставлять себя. — И опять же кличут, как тут не идти. Баньку подправлю, изгородку, прохудилась вся, в саду что поделаю… Силенок вот маленько подбрать… Пускай хоть в саду чуток покопаюсь, и то будет довольно и хорошо. Должон я…»
— Постой, сейчас я, — проговорил он вслух, решительно приподнимаясь с постели. — Погоди. Вот соберусь только…
Уже приготовившись идти, он на пороге внезапно подумал о докторе и едва не выругался от обиды. Вспомнил, как после горлосечения ему стало совсем худо и он не смог больше принимать привычную пищу и как доктор с душой отнесся к нему, как сказал: «Ничего. Мы еще с вами, Фома Фадеич, на рыбалку вместе пойдем». И как он поверил ему. И жил-то Фома с тех пор одними прикормками, а доктор, объяснив, что у него особый случай, всегда лично присутствовал в процедурной. «Доктор… товарищ… — И Фома в печали вернулся и засеменил по палате. — Как же это выходит?.. Вразуми. Уйду — обман ведь, ослушаюсь…» И тут он огляделся и увидел у соседа на тумбочке раскрытую тетрадь и рядом огрызок чернильного карандаша. Дрожащими руками взяв тетрадь, он поискал, где бы присесть. Почему-то долго не мог пристроиться, наконец осторожно, словно все здесь сделалось вдруг для него чужим, отворотил матрац и опустился на самый краешек железной сетки. Положил тетрадь на колени и написал доктору свое окончательное решение. Удовлетворенный тем, что все выходит у него теперь по справедливости, Фома вырвал исписанный крупными, завалившимися на сторону буквами листок, положил его на видное место и, страшась, как бы кто не проснулся и не задержал его, поспешил тайком покинуть палату. «Насовсем, насовсем», — про себя повторял он…
Деревня его находилась от городской больницы километрах в четырех. Эту долгую сейчас дорогу, исхоженную в молодости вдоль и поперек, ему предстояло открыть заново…
2
Тем временем жена его, Ольга, как обычно, в предрассветных сумерках начинала новый день. Подоив Ясную, она досуха вытерла о передник жирные от молока руки и, протяжно зевнув, сочно потянулась, выгнувшись всем своим налитым телом. Потом, взойдя бодро со двора в сени, привычно и ловко изрезала крупными ломтями в стиральном тазу пару черствых буханок хлеба, подлила теплой воды из чугунка, оставленного загодя на ночь в духовке, добавила вчерашнего картофельного супа, молока и, размяв и размешав хорошенько, отнесла хлебово на двор борову Ваське; наблюдая, как он, звонко чмокая, аппетитно ест, отдыхала; почесала ему литые бока, приговаривая: «Растет, красавец. Расти, Васенька, расти, скоро заколем, с плеч долой…» Вернувшись в сени, плеснула в чайное блюдце молока — Барсику. Отсыпала в столовую миску три, с верхом, пригоршни пшена, зачерпнув их из мешка, худеющего прямо на глазах, вздохнула о бедности своей и, выйдя снова во двор, побросала крупу курам. Истошно кудахтая, куры посыпали, полетели с нашеста, со стропил, с сеновала и ну давай щипать да драть друг друга за холки, отбивая каждая себе место, погуще усеянное зерном. «Вечно, стервы, злые да голодные, — наблюдая их, подумала Ольга. — Не люблю». И торопливо пошла от них — покормить Кляксу, серую от грязи, коротконогую и широкопузую суку неопределенной породы с большим черным пятном вокруг левого глаза; постояла и здесь, не могла не полюбоваться, как она весело и без жадности гложет кость, словно играя с ней. Засмотревшись на Кляксу дольше обычного, Ольга едва не упустила выгнать Ясную, но та, умница, сама напомнила о себе: почувствовав совхозное стадо, проходившее вдоль деревни оврагом, она протяжно и призывно замычала, и Ольга, ахнув, поспешила ее выпустить.
— Не загуливайся по чужим дворам, — сказала, ласково похлопав ее. — Вертайся прямо домой.
Проводив взглядом Ясную, догоняющую грузным бегом стадо, Ольга вошла в дом и затопила печь. Поставила варить себе и детям обед, замешала и сунула в духовку суповую тюрю для домашней скотины.
Часы на стене показывали половину шестого.
С печи слетал сочный мужской сап. На кроватях мирно спали девочки. Ольге нравилось смотреть на них, сонных.
Зина лежала на боку, отвернувшись к стене, подобрав высоко к подбородку тонкие мальчишеские ноги, спала неслышно, будто бы и не дыша. Маша, спавшая с Зиной на одной кровати, разметалась во сне, раскрылась, голова ее упиралась в сестрины лодыжки, а ноги свешивались через край к расшитому подзору. Когда Ольга взяла Машу на руки и, поцеловав, перенесла на прежнее место, девочка, не просыпаясь, пробормотала что-то малиновыми губами. Наталья спала одна на диване. Ночная рубашка у нее сползла с плеч, одеяло сбилось в ноги. Длинные темные волосы, которые днем она заплетала в толстую тугую косу, рассыпались по лицу и подушке. Ольга, прислонившись к комоду, долго смотрела, как бегут по спящему лицу дочери сонные тени. «Пошли ей, господи, мужика, не балбеса какого-нибудь», — прошептала она. И отошла в смущении.
На печи посапывал совхозный бригадир Валентин Никодимович. Ольга решила было будить его, да следом отдумала: а пускай, сам встанет, как тепло разойдется, бока-то ему и напечет. Однако на табурет, стоящий около печи, все-таки взобралась, занавеску отдернула, посмотрела. Бригадир спал, глубоко и тяжело дыша, лежа навзничь, раскинув руки, и на воспаленном пунцовом лице его сияла улыбка. «Кротенький, незлобивый мой, — улыбнулась и Ольга. И подивилась про себя: — Вот ведь как, а. Ночью простой человек, легкий, а днем вовсе другой — сухой, черствый, одно слово, бригадир». Вчера Ольга упросила его дать ей на сегодня от работы освобождение. Солгала, что нужно ей навестить больного мужа. Валентин Никодимович обещал. Теперь, рассуждала Ольга, слезая с табурета, если не ходить на ферму, за целый день можно и обстирать девочек, проверить отметки у них, и в огороде покопаться, и в саду хоть немного порядок навести. Она постояла в нерешительности, прикидывая, с чего бы ловчее начать.
Решив прежде сходить к колодцу за водой, она вышла в сени и сняла с петель коромысло. Но, тронув ведра, изумилась — полны. «Спасибо, спасибо, Валентин Никодимыч. Право, стоило ли так трудиться… И
