Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

Федот не сочувствовал его намерениям:

— Ну, и башка пустая выйдешь! Мы тут без тебя обойдемся, а ты, раз взялся по договору, должен его свято исполнить. С тебя, во-первых, общество неустойку слупит, а, во-вторых, колхозник не должен нарушать своего слова. Обожди до осени, тогда можешь быть свободным. Поедешь со мной на колхозные курсы, поучимся у Стручкова этим зверем управлять — трактором, всего хлебнешь.

Федот умел убеждать собеседника. В его голосе была непонятная теплая округлость, законченность, слова его действовали на ухо, как широкая успокаивающая музыка.

Матюха следил за его руками, редко бывшими без дела: и пальцы его — толстые, согласные между собой — были, как и слова, убедительны для всякой работы. Поднимая взгляд от ременных постромок, которые он свирепо прокалывал круглым шилом, Федот глядел в угол, закусив губу, словно вслушивался в ход шила, и обрывисто говорил:

— Стручков с Коротковым, они, брат, нашим мужикам заснуть не дадут… Вон вчера валили в совхоз за деньгами под картошку. Для спиртового завода заготовляют. Все теперь с копейкой. А в Мелядине, слыхал, как запели мужики: «Раз колхозу помочь дают, и мы не хуже колхозников, тоже запишемся». А все вовремя, главное! Раздружились мужики, ослабли, — он, Коротков, их сразу убедил. Взодрал им пары, дескать, не вешай головы, помощь будет! Понял? Вот и я тоже. Если получится затычка, нам Стручков энергию поддаст нараз. И у нас поддаются. Вон моей бабе сперва-наперво проходу не давали, а теперь с почтением. Чуют, что нашей кашки поесть придется. Садок всех не накормит, да и у Сальника не разжуешься. А ты, Мотя, не робь! Наше впереди с тобой. Год — другой, и не та песня будет. Пока хлопай кнутом, не скучай.

Утро в день жатвы было беспокойно. Село шумело, как перед дальним походом. Почти у всех крылец видны были прислоненные к стенам грабли, косы; бабы выбегали принарядившиеся, в новых онучах, а многосемейные мужики запрягали лошадей в телеги, укладывали в задок остро, отточенные косы.

Выбравшись со стадом на крутой скат дубравы, Матюха видел, как по изволоку горы, к мокрым желто-охряным ржам шли люди парами, гуськом громыхали телеги. И когда разгулявшееся солнце разогнало серые рассветные облака, на всем полотне ржей черными, цветными точками двигались люди, треск кузнечиков перебивало томное позванивание кос.

С далекого бугра Матюха увидел взмахивающую граблями колхозную жнейку. За ней ходили бабы, потом жнейка перебралась на другую пашню, и после нее на пашне оставались горбы копен.

Первый день жатвы — в деревне праздник. Еще не утружденные страдой, бабы в первый день работают споро и с поля идут веселые, как с праздника.

Солнце с трудом обошло свой дневной путь, к закату покатилось охотнее и, только встретив гряду закатных облаков — густых и похожих на клоки синего шелка, — опять замедлило ход, покраснело в натуге, осыпало землю сухой золотой пылью.

И в этой солнечной пыли почти не видно идущих с поля баб, слышны только их голоса — ленивые, певучие. И кажется Матюхе, что это лениво поют солнце, ниспадающий вечер и нагоревшая за день земля.

Вон прошел Сальник в широких домотканых портках, рубаха на животе у него отдулась пирогом — там остатки его обеда. За ним ожесточенно прогремела телега Садка. Правил Тишка. Бабы, и среди них, должно быть, Санька, тряслись, вцепившись пальцами в грядки телеги, а Тишка все настегивал лошадей.

И Матюхе, одуревшему от целодневного безделья, захотелось быть среди возвращающихся косцов, утомленно оглядывать потухающее поле, говорить о пустяках и сзади себя чувствовать близкую жену, слушать ее голос, а дома — ужин в потемках, хлеб с парным молоком, потом свежая солома постели. А еще лучше поужинать в большой артели, поесть квасу с мягким хлебом, с зеленым луком, потом улечься вповалку в риге и заснуть под полусонный рассказ о чем-нибудь страшном.

Но вышло совсем по-другому. Он поужинал горячими щами у Алехи Лагуза и спать лег один в своих сенях. Чтобы уснуть скорее, он начал думать о Саньке; в его закрытых глазах встала темнота шалаша, ломкий шелест сухих листьев, в нем затолкалась кровь, сердце захолонуло, сон отлетел. И совсем стороной вспомнилось, что он забыл зайти к дяде Мелехе и сказать ему, что корова его заболела, днем отстала от стада и едва дошла до села. Матюха встал, надернул рваные валенки и решил пройти на село.

От Мелехи, который вскочил на стук как ошпаренный, в одних исподниках, и, не выслушав Матюху, стремительно скрылся в дверях, Матюха прошел дальше, посидел в саду и, дождавшись ночного сторожа, пошел с ним рядом срединой улицы, погромыхивая его щелкушкой. Сторож дошел до лощины, разделяющей село на две части, позевал и взял у Матюхи щелкушку.

В гору Матюха шел широким шагом: сквозь худые валенки прошла роса, и начала зябнуть спина. На повороте от села к своему порядку Матюха оглянулся. Река сердито нахохлилась чешуйчатой рябью, и избы сбегали к ней темные, неживые. Над дальними верхами садов розово держалось теплое пятно, потом померкло, опять расширилось.

— Луна всходит, — решил Матюха и тронулся было дальше, но тут же остановился: луна была видна сбоку. Что ж это такое?

Матюха вдруг почувствовал, как у него похолодело в животе и расширились до невероятных размеров глаза. Он опрометью, задохнувшись сдержанным криком, метнулся назад, побежал, не замечая дороги, через что-то прыгал, где-то упал и, только вбежав на середину села, отчетливо понял, что впереди ширится пожар, люди все спят и огонь беспрепятственно забирает силу.

Он передохнул, глянул рывком вперед, — огонь пробивался толчками, над ним розово-огненная пелена то прорывалась желтым языком, то мутнела, и тогда виден был хвост серого, клубами, дыма.

Он опять побежал, на ходу скинул валенок, другой, подхватил их под мышку, а в голове трепалось: жалко, не вдарил в колокольчик, пошуметь, что ли?

Тявкнули собаки, кто-то оборванно крикнул. Матюха выбежал за подвалы и прикусил язык: горел машинный сарай.

Что было потом, Матюха помнил плохо. Он бил в окно Федоту, кричал какие-то слова, кого-то сбил с ног. Горячка отступила лишь после того, как они с Федотом распахнули ворота сарая и взялись за жнейку. Тут только Матюха нашел в себе силы понять, что сарай горел с глухой стены, железная крыша долго не давала огню пробиться, и настоящий пожар начался лишь после того, как в раскрытый сарай хлынул ветер, потом изнутри шибануло дымом. Федот закричал истошно, перекривив белое, как полотно, лицо:

— Беритесь же за машины, дьяволы! Хватай!

Сбежавшиеся мужики попятились было, но потом ринулись в ворота, закружились в дыму,