Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

Вывезли жнейку, сеялку, барабан, задымившуюся с одного бока веялку. Матюха, надвинув на глаза шапку, лез в самый дым, старался дольше не дышать и все подлаживался под конный привод. Над ним грохало отрываемое железо, на плечи падала вода, и сухой, горячий воздух обжигал лицо.

Федот, подбежавший к нему сзади, дернул его за поддевку и подтащил к воротам:

— Не выйдет ничего! Уходи, дьявол! Самого охватит.

У самого огня метались черные тени мужиков, края тени плавились, и казалось, что мужики сейчас вспыхнут. В стороне кричали бабы, кто-то бубнил ровным несдающимся голосом, а над самым огнем метались потревоженные голуби.

Матюха отошел в потемки и тут только заметил, что он босиком и с ним нет валенок. Отвисшие концы порток мокро облегали ноги, и от них холод шел к коленкам и вязал тело знобью. Он нагнулся и начал подсучивать портки до сухого места. За его спиной кто-то хряско переломил палку. Матюха, не разгибаясь, оглянулся назад, и в эту минуту что-то черное мелькнуло перед глазами, огнем обожгло спину и сбило с ног.

«Меня бьют», — пробежало в голове.

Он хотел было крикнуть, но удар повторился с большей силой, Матюха заслонил лицо ладонями, и перед ним в последний раз мелькнуло: темные вершины садов сорвались, сплелись сучьями, ринулись на него, и между ними узенький-узенький серпик синего неба с тихой одинокой звездочкой.

Тьма рассеивалась, как волокна шерсти, и каждый узенький просвет был заполнен непереносной болью. Проступил ствол яблони, куст крыжовника, но все было плоско и уродливо. «Значит, я вижу только одним глазом», — подумал Матюха и тотчас почувствовал, что на другом глазу у него теплеет наплыв, а по лицу горячо сочится кровь. Он попробовал двинуть ногой; огнем зажгло поясницу, и в глазах мелькнули красные, оранжевые искры.

Голос дошел до него слеглый и обрывающийся:

— Будет знать… Совсем… Туда и дорога… По одному всех…

О чем говорят? Да это Тишка! Ага, значит, он и избил его! Матюха закрыл глаз, плотнее прилег к сырой земле. Хотелось спать, и он, с большим трудом шевеля пальцами, старался удержаться над провалом сна, чтобы послушать еще живые отсыревшие (попить бы!) голоса:

— Их всех бы… как машины… захлопнуть. Здорово ты его…

Это Васек. Друзья верны друг другу. Надо замереть. Вот над ним склонился кто-то и тяжко дохнул в лицо перегаром табака, самогонки и злобы. Качнул ногой куст, тонкая игла крыжовника впилась в лицо Матюхе.

— Пойдем, а то хватятся.

— Не отсочает?

— В лоск!

Шаги замерли, оставив сыпучее, как текущая просяная лузга, молчание, и сквозь него, будто через воду, говор, выкрики, стуки.

«Неужели они меня навовсе уходили?»

Тогда почему же он чувствует боль от укола крыжовника, сознает, что лежит в саду, видит этот сиротливо прочертившийся на черноте куста одинокий лист и слышит дальние голоса? Мысль по ломким ступеням спустилась глубже, вскрыла захлопнувшиеся двери в оборвавшееся недавнее: огонь, люди, машины, горечь дыма. Матюха застонал, с силой раскрыл веки и заглянул за куст: зарево еще держалось ровным кругом и то меркло, то ширилось с новой силой.

В ту ночь Матюха понял всю тяжесть существования на земле предметов, деревьев, трав, лишенных возможности оторваться от предопределенного им места и почувствовать свое превосходство над силой земли, удерживающей все живое на местах. Он двигался, как кошка с отбитым задом: вцеплялся пальцами в землю и, положив голову на руки, собирал остатки сил в плечи, тянул непослушное тело вперед. Раза три он терял сознание; ему казалось, что он движется так годы, века, и до конца пути ему нужно еще много-много темных ночей.

XXI

Федот стоял около сиротливо сдвинувшихся машин. Около него кучкой держались колхозники — кто в чем выскочил, довольные тем, что вовремя поспели и спасли машины. А за потухающими остатками сарая кругом стояли мужики, бабы, глядели на огонь. Там были свои разговоры — тихие, не слышные колхозникам. Многоречивые толки уже определили причину пожара, и все остановились на одном:

— Вдвигали жнейку, ну, и кто-нибудь покурил не так тихо.

Но по глазам говоривших было видно, что объяснение это придумано, никто ему не верит, а согласились на нем для того, чтоб не затевать большого дела. Все знали, что от оброненной папиросы загореться должно бы у ворот, а не с заднего угла, где стояли части конного привода, не тревоженные с прошлого лета, все думали так в одиночку, озираясь на соседей.

— Кто ж?

Федот кусал запачканный в копоти ус, мерцал глазами и не знал, с чего начать разговор, которого ждут все. Его волнение передавалось колхозникам, они сжимались, крякали и теснее сдвигались плечами. Чувствовал, что скоро догорят последние головешки, народ разойдется по дворам и тогда будет что-то упущено, чего не удастся вернуть. Федот оглянулся. За несколько шагов от него что-то копошилось, ползло по земле с легким стоном, похожим на визг околевающей собаки. А мальчишки, заметившие ползущее диво раньше, крикнули испуганно и бросились врассыпную.

— Мотю, пастуха, кто-то раскровянил! А-яй!

Народ качнулся и волной привалил на эту сторону. Федот наклонился, поднял голову Матюхи (кто-то догадался схватить горячую головешку и поднести к Матюхе), и глазам его предстала невероятных размеров мешанина из крови, синяков и грязи. Кругом охнули, в одну кучу мешая жалостливые выкрики и отборную ругань. Федот положил голову Матюхи, распрямился и спросил исступленно:

— Граждане! Что же это делается? А?

И опять наклонился к Матюхе:

— Кто тебя? Ну? Ты чуешь? Я тебя спрашиваю, Федот!

Мгновенная тишина прорвалась хрипом, который, казалось, слышали и люди, и тьма, и звезды:

— Тишка и Васек…

Прорвалась плотина человеческой напряженности. Федот кричал, покрывая взмывший гул задвигавшихся мужиков:

— Что же, на разбой пошли? Душегубство? Что же, мы вам хуже лихих лиходеев?

Его окружили мужики, а молодежь безмолвно ринулась врассыпную по садам.

— Что же, думаете плотину заткнуть спичками и дубинками? Войну нам объявили? Хорошо. Ну, а если мы пойдем на вас? Что же у нас будет?

Круг сдвигался теснее, мужики глядели на Федота мерцающими отблесками пожарища глазами, жевали бороды и ежились плечами.

Около Матюхи сгрудились бабы. Санька с ведром воды растолкала баб, присела на землю и начала обмывать лицо Матюхи. Откуда-то появилась подстилка. Матюху положили на раскинутый сноп соломы, укрыли голову мокрыми клоками. Санька все сидела около его головы, поправляла тряпки. Бабы видели, как плакала она скупыми мелкими слезами.

Фекла вдруг отошла от баб и крикнула звонко, оборвав горячую речь Федота:

— Что же это такое, мужики? Хрест-то