Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский
— К твоему, Яков Васильич, друг любезный, хочу пройти. Выручит, а? Как думаешь, святая душа на костылях?
— К Дорошке? К старшине пузатому? — Яша вдруг злобно стиснул зубы и вцепился пальцами в землю. — Брат мой теперь землей подавился. Раньше деньги глотал. С души сорвало. Земля-а-а! Понял Яшу? Видишь, какая земля у Дорошки? Жирная! Он ее лопает с костями. Хочешь, тебе картузик землицы дам? У брата много, а я в доме половинщик. Ундер-фицер на младшем окладе. Станови-и-ись!
Он замахал руками, вскочил на ноги и начал вышагивать мимо Цыгана, как на учебном плацу.
— Ну, наехало!
Цыган поднял кнутик. А Яша все метался, вскрикивал, на поворотах волосы его развевало ветром, и тогда он был страшен.
— Равняйся, Дорошка, по Яше! Слушай команду ундер-фицера!
— Эх ты, мундер! Ну, шагай, шагай веселей, а я пойду. В памяти будешь, заходи ко мне, трубку тебе подарю.
Яша, вытянувшись в струнку, долго глядел Цыгану вслед, и тонкие избитые на суставах пальцы все туже сжимались в кулаки. Цыган шел вдоль канавы плетучей тропинкой, спускающейся в котловину, по раздольной ширине которой расселись Дворики. На полотне полей заплатами проступали цветные крыши изб — зеленая, красная, густо-синяя, — будто кем-то разостланные и забытые куски ситца. Солнце сваливало к закату. Над обожженным полем колыхнулись предвечерние тени, и забредший с дальних увалов ветер принес и как бы выплеснул в лицо полные пригоршни прохлады. И сразу пробудилась вокруг жизнь: проржал где-то жеребенок, телега громыхнула под уклон, и ближе к поселку, на конопляниках, тонкоголосо взмыла девичья песня — длинная, с переливами, она протянулась к стынущему небу, позвала куда-то, ладно скрашивая путь голубым сумеркам, богатым людским гомоном, дверным визгом и непрестанным скрипом колодезного журавля.
Яша, прикусив палец, прислушался, потом деловито начал собирать свои пожитки и облачаться. Скоро он был готов к выступлению. Сумка на длинной перевязи била его по коленкам, пиджак, зиявший тысячью дыр с вылезавшей из них ватой, был украшен лентами, кусками потускневшего позумента, битым стеклярусом девичьих бус. Все это искрилось, трепалось, звенело, отсвечивало, и Яша, любуясь на свой наряд, вышагивал гордо, с достоинством шлепал разношенными лаптями. Палку он держал на плече, как ружье.
2
Дворики сидели на земле третий год. До того не знала здесь степь запахов человеческого жилья. По какому-то неписаному закону деревни и села гнездились в сторонах — по оврагам, на глинистых обрывах обезводевших речушек, жадно глядя подслепыми окнами, рванью прохудившихся крыш, унылостью голых околиц на эту необозримую равнину с чуть заметной впадиной широкого вешнего протока. Алкали деревни на узких обрезках выветренных полос, вымирали в весенние бескормицы, очерствевшие в голодной злобе на дедовскую землю, с тоской глядели на степные холсты, разрезанные бесконечными рубежами, уводящими глаз к текучей полоске горизонта. Степь потела черноземом, щедро возвращала брошенное семя потоками золотистого зерна в пузатые, как крепости, княжеские амбары.
А в одну из осеней в степи, где глаз ночного путника привык видеть непотревоженное шествие темноты, замигали огоньки, и полевая ночь запахла человеческим жильем. В сердце степи, по сторонам впадины, как сваленные кем-то навозные кучи, выросли безыменные дворики. Сели дворики недружно, будто поссорившиеся снохи, глядели окнами в разные стороны, выражая упорное желание существовать всяк по себе. Оттого новый поселок так и прозвали Двориками.
За год до появления Двориков неписаный закон, огородивший степь от мужицких сох, перетряхнули желтокрылые пожары темных ночей пятого года, народный гнев обрушился на обжитые барские усадьбы. Земля из вожделенного блага превратилась в предмет досягаемости, и, разрывая насыщенную буйством и обреченностью тьму ночей, люди кричали одно: «Земля!»
Недолгая воля закончилась казацкими расправами, огульными порками. Барские экономии наводнили отряды стражников, честно отрабатывающих избавление от маньчжурских унижений. Но в законе получилась трещина, залечить которую можно было только добротной заплаткой. И Дворики выросли в степи, клочком столыпинской заплатки на зияющем незалечимой раной теле российского самодурства, тупого, как кругляк голыш, вросший в дорогу и опрокидывающий каждую повозку.
Степь, обожженную горячей волной бессильного озлобления, разрезали на участки, участки княжеская контора передала «по своей цене» крестьянскому банку, и началась ловля охотников.
Первым пришел в степь хитроумный, всегда готовый расплыться в улыбку фельдфебель Ерунов из-под Епифани. Пришел он пешком, с харчевой сумкой за плечами. По прибытии на место он прежде всего поел, потом обошел широкий круг по полю, в некоторых местах попробовал землю на ощупь, огляделся вокруг и затем начал собирать в протоке камни. Он набрал их десятка три, перенес в одно место и заботливо сложил в горку.
Через день здесь появился старшина из Доброго, Дорофей Васильев Борзых, сутулый коротконогий человек в лосной люстриновой поддевке, морщившейся складками на откормленно-рыхлой спине. Он приехал на разбитой рессорной тележке, и рыжий гривастый жеребец тяжело сопел, умаянный тридцативерстным перегоном.
Закрутив морду жеребца на сторону, Дорофей Васильев тоже обогнул большой загон поля, потрогал угловые на участках столбики, испытывая их крепость, пожевал густую ржавчину бороды и, нахлобучив на глаза суконный картуз, сделал руками отчаянное движение, словно собирался расплачиваться за невыгодно купленный товар. Перед тем как сесть в тележку, он перенес собранные Еруновым камни на другое место, сложил их в кучу и в навершие воткнул акациевую, обитую о спину жеребца палку.
После сюда приходили тамбовцы — в лаптях, в порыжевших зипунах, — они щупали землю, брали на ладонь, нюхали, сладко сплевывали и довольно усмехались просторному небу: земля была богата, и в каждой ее крупинке, в каждом комке им чудилась неиспытанная сытость, вольная и достаточная жизнь.
По уборке хлебов началась постройка. Вместе с возами камня, кирпича, старого железа, пестрой избяной рухлядью в степь пришло отчуждение, терпкий дух зависти, гнетущее ожидание насмешки. Люди пришли с разных сторон, они не знали друг друга и не хотели знать. Каждому тревожно думалось, что все рассматривают его скудные пожитки, замечают дыры и усмехаются, сомневаясь в его силах начать новую, независимую жизнь на земле, купленной «в вечную и неотъемлемую собственность». Только ребятишки, пасшие по жнивью скот, скоро сдружились,
