Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский
— Воздвигший дом сей пребудет в нем в благости и преуспеянии.
Дьякон расправил бороду и сыто откашлялся.
— Благодарим покорно.
Дорофей Васильев кланялся и все ловил губами благословляющую руку попа Митрия.
«И во что толстеет этот поп?» — думал Колыван и завистливо сглатывал слюну. Он чувствовал, что угощение попам будет отменное, иначе Митрий — большой мастак на эти дела — не смеялся бы так заливисто на остроты сухоплечего дьякона и не расчесывал бы пятерней так часто рыжей бороды.
Когда попы вслед за хозяином ушли в дом, Колыван решился подойти к крыльцу. На ступеньках сидел клокатый, оборванный донельзя человек и ел жирный студень. Прозрачные куски студня падали евшему на бороду, на колени, он собирал их и совал в рот вместе с клочьями ваты, вылезающей из каждой дыры пиджака. «Вот это оголодал!» — подумал Колыван и переступил с ноги на ногу: он не знал, с чего начать разговор и начать так, чтобы сидевшие в избе увидели его и поняли, что он гость не простой, и пригласили бы его к столу.
— Ты бы не спешил. Чего зря доброе портишь?
Яша бросил есть и вытер ладони об голову.
— А ты кто такой? Староста?
Потом вскочил и схватился за палку.
— Я тебе сейчас живо в спину наклюю! А? Марш отсюда!
На крик Яши в окно высунулся дьякон, в избе заговорили громче, и на крыльцо вышел сам Дорофей Васильев. Он отсунул в сторону Яшу и многозначительно опустил руки в карманы распахнутой поддевки. Яша, ударившись о крылечный столбик, потер бок и опять взялся за палку:
— Дорош! А то я ему наклюю, а? Он — староста, а ты — старшина! — И завопил, скривив на сторону рот: — Становись! Равняйся!
Но, подтолкнутый локтем Дорофея Васильева, проглотил крик и отлетел к двери в сени.
Колыван попробовал засмеяться:
— Здорово летает! Чей это такой стрекулист нашелся?
Дорофей Васильев отмахнулся и приступил к делу:
— Я узнал, — с Бреховки ты. Сосед, стало быть? С чем к нам пожаловал?
Колыван одернулся и вскинул полушубок на плечи.
— На новоселье поглядеть… Живем рядом, дружбу надо укреплять.
Дорофей Васильев испытующе посмотрел в темные жуликоватые глаза Колывана, оглядел его обвислую фигуру, маленькую голову на длинной шее и черный кустик скудной бороденки. Колыван выдержал его взгляд и степенно сказал:
— С новым поселением, что ли!
— Благодарим покорно. Прошу милости.
В избе, еще необжито-пустой, ударило печным теплом, насыщенным настоем тех жарких запахов, которыми богаты предпраздничные сельские дни. Колыван помолился на попа Митрия, сидевшего под самой божницей, осторожно огляделся вокруг и зацвел улыбкой: на столе дружным рядом высились откупоренные бутылки.
За столом свободного места не оказалось, поэтому Колывана посадили на кут, поставили перед ним тарелку со студнем, огурцы и большой ломоть ноздреватого пирога. Первые два стаканчика, поднесенные хозяином, Колыван выпил с жадностью. В голове слегка забуробило, он расстегнул полушубок, плотнее уселся на лавке и решил вступить в разговор. Но говорили пока попы, перебить их гулкий говор Колыван постеснялся. Разговор шел о земле, о здешней мужицкой жизни, и, по словам Митрия, вся беда заключалась в том, что мужики не умели работать, рушили старые крепкие семьи и норовили все уйти в Москву, на легкие хлеба.
Еще выпили. И когда заговорил сам хозяин, начал хвалиться своей силой и уменьем править хозяйством, Колыван отрыгнул огурцом и вступил в беседу:
— Оно, как говорится…
За столом смолкли.
— К примеру, хозяйство. Степь — вот она, разве нельзя тут колесо закрутить? А нам не дают. Мы бы тут… Эх!
— Вы тут? — Дорофей Васильев грохнул смехом. — Вам нос утерли, а настоящим людям ход дали. Вот, милый друг, как получается!
Смех за столом стал общим, и в нем Колыван услышал яд насмешки. Старая рана закровоточила. Он отодвинул тарелку и приподнялся.
— Мы? Надо подумать, тогда об нас и говорить. Если мы захотим, враз отсюда все хозяева полетят. А то мы! Греха не берем на душу. А со своей родительской земли мы всех этих цыган враз можем турнуть!
Смех перешел в настороженность. Дорофей Васильев, озираясь на попа, слушал, и по лицу его прошла волна предгрозовой бледности: слова гостя принижали его в глазах духовенства.
Поп Митрий поднял широкий рукав и кивнул Колывану:
— Ты бы поостерегся от таких речей.
— Я? — Колыван шагнул на средину избы. — Нам остерегаться нечего! Чья это земля? Ну? Наша! А разве закон, что пришли сюда кто ее знает откуда и начинают делами ворочать? Мы!.. Да нас в передний угол, и то все мало, а не то что иное…
Выпитая водка ударила в голову. Колыван начал шуметь по-настоящему, размахивал руками над самым столом:
— А разве я не хозяин? Ну ты, батя, скажи-ка! Да я эти Дворики надену и выверну все с потрохами.
Дорофей Васильев медленно поднялся и взял Колывана за полу. Тот попытался отстраниться, но не осилил, огорошенный прерывистым рыком.
— Ты… В моем доме… Петрушка, проводи его!
Колыван пошатнулся от толчка под зад, замахал руками, но посторонняя сила вынесла его за порог и отбросила к двери на крыльцо. Без шапки, в разъехавшемся полушубке, осмеянный, побитый стоял Колыван у крыльца. Он не знал, что делать и в какую сторону двинуться. И когда понял, что с ним произошло, изо всех сил заорал:
— Караул! Бьют!
Но в эту минуту на него наскочил Петрушка, дал ему по зашеине раз, другой. Колыван упал на кучу камней носом и захлебнулся кровью.
Исход его из Двориков привлек всеобщее внимание. Его травили собаками, он грозил, ругался, чувствуя свое бессилие под градом насмешек и унизительных выкриков.
Пара, везшая обратно попов, нагнала его в поле. Петрушка направил лошадей так, что чуть не сбил Колывана упрягом, но тот отшатнулся в сторону, огретый по плечам Петрушкиным кнутом.
Колыван принес в Бреховку тревогу и злобу на новых соседей. Его расспрашивали, он врал, и, по его словам, выходило, что хуторяне имеют на бреховцев зло и намерены совсем сжить их с земли. Этими разговорами насыщались все сходки, и в мужиках зрело желание показать Дворикам свою силу.
Предлог скоро нашелся. Однажды в большой праздник с Двориков потянулись подводы в церковь. Дорога в село шла
