Трудное счастье - Юрий Маркович Нагибин

Но кто бы ни верховодил у нас в Балабанове, отчим знай себе тачал сапоги. Он уже давно сменил ремесло лудильщика на более выгодное ремесло сапожника. По голодному времени в посуде нужды не было, а ноги всегда нуждаются в обувке — вот отчим и ладил заплату на заплату на чоботы, сапоги, ботинки. Мастерству его обучил наш хозяин, у которого он считался подручным, хоть и делал за него чуть не всю работу. Разве однорукому управиться? Никита Рой честно делился с отчимом, и наша маленькая семья кое-как перебивалась. Мои цимбалы тоже давали приварок к семейным щам — впрочем, небольшой: людям было не до песен.

Однажды, примерно год спустя после моего возвращения домой, мы увидели на улице, против нашего дома, двух солдат. Они расспрашивали встречную женщину, где тут живет сапожник. Женщина указала на нашу избу.

Солдаты взошли на крыльцо, постучались, переступили через порог и так сказали отчиму:

— Братик дорогой! Не найдется ли у тебя каких опорок? Вишь, колеса наши совсем развалились.

— А вы кто будете? — осторожно спросил отчим, оглядывая их худые сапоги с отставшими подметками, подвязанными бечевой.

— Красноармейцы мы будем, — ответил один из солдат.

— Красные конники? — вырвалось у меня.

— Пешие мы, — ответил другой солдат и указал на свои сапоги.

Отчим задумался. Власть у нас в ту пору была серо-буро-малиновая, и он, верно, смекал, не навлечет ли какой беды на нашу семью, если поможет красноармейцам.

— Помоги, браток, сделай милость! — сказал первый солдат. — Раненые мы, с лазарета, часть свою нагоняем. А разве в этих нагонишь? — Он поднял ногу: из-под отставшей подметки виднелась окровавленная ступня.

— Нет, — сказал отчим, — не буду я чинить вашу обувь.

Красноармейцы переглянулись и вздохнули; у меня что-то сжалось в горле.

— Эти сапоги нельзя чинить, — продолжал отчим. — Я починю их, а завтра они снова развалятся. Кожа сопрела, а раз кожа сопрела, самый лучший мастер ничего не поделает…

Отчим нагнулся и, упершись ладонью в подъем, сиял сапог, затем другой.

— Видите, сапоги старые, а крепкие. Они еще три года послужат, если их часто смазывать, потому — кожа хорошая. На, держи! — И он протянул сапоги солдату с окровавленной ступней.

Тот взял сапоги, но так и держал их на весу, словно не зная, что с ними делать.

Отчим пошарил под лавкой и достал сапоги Никиты Роя на толстых, многожды подшитых подошвах, с крепким, целым голенищем.

— Хорошие сапоги, — сказал отчим, — кожа хром. Как раз тебе по ноге! — И он протянул эти сапоги другому солдату.

— Нет, — с тоской проговорил солдат, — не можем мы взять…

— Нам бы опорочки, — тихо добавил другой. — Старенькие опорочки, чтоб ноги сунуть…

— Берите, — твердо сказал отчим. — Мы в тепле сидим, а у вас путь долгий.

Солдаты поглядели на отчима… Может, что-то прочли в его карих глазах, нагнулись и стали быстро переобуваться. Они были так глубоко, так полно счастливы, почувствовав на ногах прочную, надежную, удобную обувь, что не находили слов, а только мяли руки отчима и вздыхали:

— Эх, братик!.. Эх!..

Затем они ушли. Никита Рой, которому отчим рассказал, как распорядился его сапогами, ограничился коротким:

— Нехай!.. — и сел набивать подметки на чьи-то чоботы.

А через несколько дней во двор к нам стройным шагом вошла целая красноармейская часть. Еще на подходе слышали мы их песню, но никак не думали, что они направляются к нам.

Гей, по дороге,

По дороге войско красное идет, —

выводил один взвод, а другой подхватывал:

Гей, власть Советов,

Власть Советов никуда не пропадет.

Когда все красноармейцы втянулись во двор, их командир крикнул что-то отрывистое; они живо построились в две шеренги и замерли, будто неживые.

Один из красноармейцев взбежал на крыльцо и крикнул отчиму:

— Выходи!

Отчим одернул рубашку, застегнул жилетку, пригладил волосы и вышел на крыльцо.

— Ура-а! — кричали красноармейцы все как один, широко открывая рты.

Они кричали «ура» моему отчиму, будто он был главный генерал. А затем их командир сказал речь. Из его речи выходило, что отчим не какой-нибудь распроклятый кулак, а цыганский трудящийся человек и что сапоги, которые он дал красноармейцам, принесут победу над буржуазией.

Я уже готов был разуться, чтобы и мои сапожки участвовали в победе над буржуазией, но отчима принялись качать. Поначалу я немного струхнул. Я никогда не видал, как качают людей, и мне подумалось, что отчима хотят растерзать, словно он не цыганский трудящийся человек, а самый распроклятый кулак. Но добрые, смеющиеся лица бойцов быстро успокоили меня, и я с восторгом смотрел, как мой отчим, болтая в воздухе ногами, взлетает чуть не до самой скворечни.

Наконец отчима поставили на землю, красноармейцы с песнями покинули наш двор, а командир их остался и о чем-то долго говорил с отчимом. Я почему-то решил, что отчима собираются назначить большим командиром в Красной Армии…

На другой день явились к нам плотники и стали ломать перегородки, делившие натрое дом Никиты Роя: на кухню, на черную и белую горницы. Сколько весеннего солнца хлынуло вдруг в наше сумрачное жилище! А дальше пошло еще веселее. Все время приходили какие-то бородатые дяди, притаскивали разные инструменты, сапожные ящики и складывали их в сенях. Каждый из них норовил сказать мне ласковое слово, похвалить невесть за что. «Гарный хлопчик!» — говорил один. «Справный паренек!» — вторил другой. И мама, исполняясь гордости, говорила: «Вы бы послушали, как он на цимбалах играет!» И я играл, а дядьки слушали да похваливали. Но вскоре я услышал от них самих удивительные, хватающие за душу песни про ямщиков, замерзающих в степи, про одинокую рябину, про волжский утес, про атамана Стеньку Разина. И люди, которые их пели, вовсе не были артистами: они были сапожниками, собравшимися под кров Никиты Роя, чтоб шить сапоги для Красной Армии…

О том, что у нас будет большая сапожная мастерская, я догадался, когда со станции привезли ящики с кожей. Ящики стояли повсюду: вдоль стен, за печкой, в сенях, на чердаке. Кожи лоснились рыбьим жиром, и весь наш дом пропитался этим въедливым запахом…

И вот вперебой застучали молотки шестнадцати мастеров, зазвучали то грустные, то веселые песни. Мой отчим, старший по мастерской, принимал готовую обувь; мастера иной раз обижались на придирчивость отчима, но все же слушались его. Приходили военные люди и забирали обувь, а нам оставляли сахар, муку, пшено. Мать с помощью Роя готовила на