Мои семнадцать... - Леонид Александрович Александров

— Да вот никак не соберусь теперь…

— Бу-у-удет еще время! Правда, мамка? Все равно еще холодно! Будет посвободнее, и сошьешь!

— Сошью, сошью, доченька! Вот хорошо, что мы заговорили об этом… Отцу-то, как по-твоему, надо или не надо белья?

Девочка промолчала. Нюра приподняла ее с полу, посадила себе на колени и стиснула, прижала к себе податливое, доверчивое тельце.

— Мы с тобой ведь хозяйки! Нам доглядывать да доглядывать за нашими мужиками. Пойдем придумаем вашему папке какое-нибудь белье — баниться ведь ему скоро.

Зоя выгнулась и пристально, хмуро посмотрела Нюре в глаза.

— Чего ты, доченька?

— Он не наш! Он чужой!

— Будет тебе выдумывать-то!

— А почему ты сама все время говоришь: ваш, а не наш?!

Нюра насильно притянула к груди ее голову, а вот сказать что — не нашлась…

Дым валил в предбанник уже сплошным потоком, и приходилось сидеть на пороге, низко пригнувшись. Но это не помогало: слезились глаза, одолевал кашель.

— Пойдем, доченька, пойдем!

Нюра и раньше знала, теперь еще раз убедилась, перебрав сундук Корлыхановых: в нем не было ничего мужского, ни верхнего, ни нижнего. Может, Евдоким, уходя от Мани, предусмотрительно забрал с собою все свое, а может, оскорбленная жена промотала, прогуляла его добро вплоть до последней худой портянки, чтобы и духу не осталось от прошлого в ее доме.

Из сундука поднимался дух лежалого, бросового тряпья. Рядом стояла Зоянка и смотрела в его нутро большими недетскими глазами, тяжело вздыхала.

— Иди-ка, доченька, сбегай в баню, посмотри, как там. Подгреби головешки кучнее, подкинь еще пару полешек, поровнее, без сучков. И чуточку притвори дверь. Помнишь, как в прошлый раз мы с тобой делали?

Девочка неохотно пошла из чулана.

Плохо, плохо с бельем для тебя, Евдоким! Ну, с рубашкой еще так-сяк: хотя бы вот эта Манина кофточка ситцевая пойдет на первый случай. А с подштанниками как? Трусики, что ли, как ребятишкам, скроить? Скажем, вот из этой сатиновой юбчонки…

Нюре подумалось, что не мешало бы заглянуть в мамин сундук: там из отцовского что-нибудь сохранилось, но… Разве к матери подступишься с этим!

Ладно, ничего не случится, если и послужит юбчонка покойной Мани ее воскресшему мужу.

Защелкали ножницы, застрекотала швейная машина.

— Во, мамка, принесли! — бухнул Вова на стол небольшой глиняный горшочек.

— А вот еще! — с хитроватой улыбкой сказал Алеша и вытащил из-за пазухи бутылку с темно-рыжей жидкостью.

— Ой, батюшки! Это еще что такое?

— Перцовая настойка!

— Дедушка говорит!.. — с отчаянного крика начал Вова, сбился, запутался и смущенно заладил: — Дедушка сказал… дедушка говорит… он это… говорит…

Алеша выручил его:

— Дедушка говорит, шибко пользительная против всякой простуды!

— Ну, раз дедушка говорит, так оно и должно быть. — Нюра ототкнула пробку, принюхалась. — А-ах, так и охота простудиться!

Мальчишки дружно рассмеялись и потянулись носами к горлышку бутылки, заахали, пошли шататься по избе, изображая пьяных вдрызг.

— Ну, ладно, ладно, ребятки, — осторожно предупредила их Нюра. — Сбегайте-ка лучше в баню, там Зоянка, помогите ей дотопить и притворить.

— А это ты нам трусики шьешь? — спросил Вова.

— Нет, это… не вам.

Ребята поняли, тихо вышли из избы.

С печи слезла мать, как всегда, с надрывным кряхтением и пристаныванием. Нюра внутренне напряглась — в ожидании неприятных объяснений. Но мать молча вышла в сенки и вскоре вернулась с белым свертком под мышкой, молча положила его на стол.

Это была пара мужского белья из пестряди. Остро, пряно запахло хорошими травами…

Нюра посмотрела на мать.

— Может, подойдут, — сказала та, отводя глаза. — Отец-от не крупнее его был.

4

Баня поспела. Нюра поддала пару, чтобы выгнать последний угар, запарила веник и плотно прикрыла дверь. Пошла в дом.

— Вставай, Евдоким, — тихонько попросила она, пройдя в придел, где он занял кровать мальчишек. Те спали теперь на полатях.

Евдоким открыл глаза и уставился на Нюру немигающим, слепым взглядом. Нюре даже неловко стало.

— Баня поспела, говорю…

Будто и не сказано ничего, будто и нет над ним никого.

— Пойдем, Евдоким, я провожу тебя, — она дотронулась до его плеча. — Пропаришься как следует, чаю с медом напьешься, с перцовкой, и как рукой снимет с тебя хворь…

Пришлось поднять его силой и вести под руку.

— А вы, ребятишки, ставьте-ка тут самовар!

Идти надо было огородом вниз, к самой реке. Евдоким спотыкался на ямках еще не вспаханного огорода, выскальзывал из накинутого на плечи полушубка, и Нюре пришлось приобнять его, поддерживая.

В предбаннике он свалился на лавку, лег грудью себе на колени, тяжело и шумно дыша.

— Господи, что мне с тобой делать, ты ведь шевелиться-то не можешь, уж куда тебе париться! — взмолилась Нюра. — А пропариться тебе вот так надо!

Села рядом, бессильная предпринимать что-либо дальше.

В углу, на жердинке, висели веники. По ним легкими порывами прохаживался вороватый ветерок, и они, потревоженные, но не разбуженные, тихо-тихо шелестели.

— Ну вот что, Евдоким… Мудри не мудри, ничего не вымудришь. Некому тебя пропарить, коли я сама за это дело не возмусь. Уж не обессудь… Только погоди маленько, я за питьем сбегаю, не подумала сразу — сгоришь ты без питья…

Дома быстренько налила полную кринку кипяченой воды с медом, меду положила не жалеючи: пользительней будет! Примчалась в баню, поставила снадобье на окошко.

Завела больного в палящую сушь, раздела его, как маленького. Сама разделась до сорочки, окатила полок холодной водой, попробовала веник — хорош! Пожалела: эх, надо было сразу два замочить, сподручнее было бы!

Поддерживая, подталкивая, укладывая мосластое тело на полок, сперва жмурилась и отворачивалась от стыда, а потом, когда поддала двойного жару и принялась за работу, забыла обо всем, знай себе командовала:

— На правый бок повернись! Так! А теперь на спину! Так его! На левый бок! Вот! Терпи-и-и…

Сухой колючий пар опалял уши, раздирал грудь, выгонял пот из всех пор. Сорочка намертво прилипла к телу.

Евдоким сначала безучастно помалкивал, потом закряхтел все громче и громче, а чуть погодя и стоны вырвались из его оттаявшего нутра. И уже когда самой Нюре стало невмоготу, он взмахами руки попросил пощады.

— Погоди, лежи!

Нюра окатила пол горячей водой, попробовала — терпимо, стащила с полка скользкого, трепещущего Евдокима.

— Вот теперь отдыхай!

Евдоким, пластом распростершись на полу, что-то пробубнил просительно.

— Чего тебе?

— На улицу бы… — еле разобрала Нюра.

— Я те дам на улицу! На вот, пей! Больше пей, чтобы было чем потеть. Еще буду парить. Еще и еще, пока в глазах зеленый огонь не засветится! — И сама сунулась поближе к порогу, где из-под двери тянуло отрадной свежестью.

Евдоким пил долго