Мои семнадцать... - Леонид Александрович Александров
— Ну, как, идет пот?
— Пош… пошел…
— Ага-а-а! Плевали мы теперь на все! Нас голыми руками?
…Поднимались к дому, поддерживая друг дружку.
Солнце уже закатилось. Небо очистилось, ветер угомонился. Было тихо, свежо. Розовая, спокойная заря обещала добрую погоду на завтра.
5
Наступили ясные, теплые, солнечные дни. Набухшая влагой земля отходила густым трепетным маревом. Особенно хороши были вечера — светлые, тихие, парные. Низины заливало туманом, как водой в вешнюю пору.
На полях загудела весенняя страда. С посадкой картошки было уже покончено, и из благодарности за то, что впервые беспрепятственно позволили ей сделать так, как она хотела, Нюра теперь готова была взяться за любую, даже самую тяжелую работу и бралась за все — пропадала в поле с утра до поздней ночи. Благо и дома как-то потеплело.
Евдоким встал на ноги, напал на еду, делал кое-что по двору, сажал с ребятишками в огороде картошку, поправлял изгородь. Просился в поле, к артельному труду, но это уже больше от совестливости, чем от здоровья: ненадолго хватало его силенок, подсекала одышка. «Отдыхай, отдыхай! — успокаивала его Нюра. — Еще наработаешься, никуда это от тебя не уйдет!»
Дети по-прежнему зорко следили за ними обоими: о чем говорят между собой, как говорят, как при этом посматривают друг на друга…
Однажды за поздним и одиночным Нюриным ужином мать спросила:
— Как ты, Нюра, думаешь дальше-то?
Нюра неопределенно мотнула головой: она и сама не знала.
— На сеновал он нынче перебрался.
— Вот те на! Заболеть, что ли, опять хочет!
— Тулуп взял…
На сеновале было темно и глухо, тонко и умиротворенно пахло залежавшимся сеном.
— Ты спишь?
Ответил Евдоким не сразу и как бы нехотя, тихим хриплым голосом:
— Нет…
— Что же это ты выдумал, — заторопилась Нюра, — еще пуще хочешь простыть?!
Евдоким откинул с груди полу тулупа, закинул руки за голову, спокойно вздохнул.
— Не бойсь. Мне теперь ничего не страшно.
— Не страшно! Забыл, как маялся? — Нюра присела рядом и укрыла его по самый подбородок. — По старой простуде новая, говорят, смертельная бывает. Оглянуться не успеешь, как… это… сам знаешь…
— Не бойсь.
— Мне-то что… Детей перепугаешь.
— В избе мне воздуху почему-то не хватает. А здесь — хорошо.
Голос у него был слабый, глухой, утробный, как у всех перенесших тяжелую болезнь.
— Да и мальчишкам нечего на полатях маяться.
— Они и на полу бы согласились, только чтоб…
— Нет, правда, я совсем здоров.
— Слышно по голосу!
— Голос у меня давно пропал, еще в плену. Я там за три года, наверное, три слова не сказал. Вот и пропал голос.
— Ничего, наживешь! Лишь бы хворь отступила…
Евдоким промолчал.
Нюра потянулась к дверце, толкнула ее, приоткрывая шире.
— Не дует тут? Не сквозит?
— Нет. С чего тут сквозняку-то быть?
Стояла светлая майская ночь. Вся река, вся луговина были укрыты белым пологом тумана, из него только кое-где ольховые верхушки выпучивались безмолвными застывшими взрывами. И неслось из этой непроглядности белой клохтанье ботала: «К нам, к нам, может быть? К нам?»
— Нет, вроде свежо! — сказала Нюра и опять потянулась к дверце, чтобы закрыть ее.
— Да нет, оставь. Так лучше.
— Ну, смотри!
— Мне теперь ничего не страшно. Страшное — позади.
— Ну и не поминай его!
— Ты же еще ничего не знаешь.
— Будет время. Ты сейчас поправляйся.
— Меня еще в прошлом году отпустили. Да я завербовался на год. Хотелось не с пустыми руками вернуться домой. Но после всего… Все пошло прахом…
Нюра давно приглядывалась к странному блеску на Евдокимовых щеках и не могла понять, отчего и почему это.
— Видать, ничего человеческого уже не осталось во мне, — продолжал Евдоким медленно и размеренно, словно прислушиваясь к своему голосу, присматриваясь к себе со стороны. — Едва ноги уволок, едва…
Нюра не вытерпела — протянула руку к его лицу, провела по щекам, холодным и гладким, и только тут сообразила:
— По-бри-и-ил-ся!
Евдоким умолк на полуслове, как-то весь оцепенел, а потом тихо-тихо, едва заметным поворотом головы прижал ее ладонь к своей щеке подушкой.
И эта робкая-робкая, даже не сама ласка, а только просьба, мольба о ласке, пронзила Нюрино сердце острой и сладкой болью, такой острой и сладкой, что она припала к холодному и жесткому лицу и горячечно зацеловала его — как попало, куда попало.
И свершилось великое…
Потом он, плача и смеясь, смеясь и плача, говорил ей:
— Спасибо, Нюра, спасибо!
— Это где ты научился говорить спасибо бабе за ее грех? — шутила Нюра, счастливо удивленная и обессиленная случившимся, не замечая своих слез.
— Я думал, уж ничего мужского не осталось во мне…
— Молчи! Молчи знай… Все впереди.
«Пора, пора спать! — клохтало ботало в тумане. — Кому говорят! Вам! Вам! Вам!»
А люди уже спали. Спали крепким, праведным сном, дающим силу и радость.
6
Они встретились на косогоре над прудам. Нюра не узнала его сразу: идет какой-то демобилизованный, идет почему-то из села, а не в село, идет с узелком в руке и — улыбается ей издалека. Нюра не узнала его, может быть, потому, что он был в светлом, в последний раз Нюрой же выстиранном обмундировании, был побрит, подстрижен и выглядел молодо, празднично.
Нюра остановила лошадей, впряженных в сеялку.
— Куда это ты двинулся, парень? — спросила она и почувствовала, как и ее лицо раздвигается в улыбке во всю ширь.
— Хотел убежать от тебя, да вот…
— От меня не убежишь! Нет, правда, куда ты?
— Обед тебе несу.
— Господи! Я же говорила: не надо, управлюсь к обеду, сама заеду домой. Охота бегать!
— Ребята выгнали. Говорят, нести надо, мамка есть хочет.
— Не ври-ка. Они не стали бы раздумывать — сами бы гурьбой понесли.
— Они понесли, да я их на пруду оставил. С дедушкой. Разохотились к вечеру рыбки на щербу наловить.
Нюра свернула лошадей с дороги к близкой опушке березника. Те с ходу сунулись щипать молодую колючую зелень, им так не терпелось, что они даже не давались распрягаться. Евдоким присел под березой, в ее жидкой тени, и принялся осторожно распутывать свой узелок.
— Батюшки! Сколько они навертели!
— Чтоб горяченьким донести до тебя.
Он подал Нюре ложку, кусок хлеба, подвинул поближе горшочек и долго вертел им, устанавливая надежно.
— Айда со мной! — предложила Нюра.
— Да ешь, ешь. Я ел.
— Да ведь по глазам видно, что хочешь. Айда-а-а!
— Я, конечно, могу…
— Ну и нечего тогда задаваться. На! — Нюра сунула ему ложку.
Оправдываясь в том, что было
