Мои семнадцать... - Леонид Александрович Александров
— Мамка, а кто это?
— Это ваш папка, — сказала Нюра, будто уронила что-то.
Ох как тихо стало в избе…
2
Трудно налаживалась погода. Дождливая хмурь, ничем не отличимая от осенней, скаталась в мутно-синие тучи и, гонимая сильным северным ветром, проносилась по небу с пугающей скоростью. Солнце мелькало в тучах, не успевая за один короткий прогляд дать почувствовать свою вешнюю силу.
Бабы жаловались: «Кто же в такую рань сажает картошку!» Ворчали: «Двойную работу делаем! Мало ли навозу разбросано под плуг, а тут еще вон что выдумано!» В диковинку была им такая посадка: одна идет впереди с решетом смеси из перегноя и золы, бросает ее по горсточке кучным распылом, другая следом подкладывает в эти гнезда клубни, и не простые — пророщенные на свету, с сильными зелеными ростками.
Нюра не слушала баб. Знала, что делает, и упрямо, шаг за шагом, старалась осуществить все задуманное — иначе нечего и огород городить.
Бабы понимали Нюру: ворчать ворчали, но дело делали. Жалели ее: «Как теперь будешь? Что Евдоким говорит?»
Евдоким молчал. За всю неделю, что прожил в Нюриной избе, он произнес не больше десятка слов, да и то самых коротких: «да» и «нет». Пластом лежал на кровати, сухо и надрывно кашлял, неохотно шел за стол, съедал самую малую толику, большей частью жидкого — супа, молока, чая, и опять тащился на постель. То ли так обессилел он, добираясь до дому, то ли хворью какой маялся, — приходилось лишь гадать, а сам он не желал давать никаких объяснений. Хмуро и неуютно стало в доме, тихо и тревожно.
— Нюра-а-а! — разнеслось по полю. — К тебе вон помощнички пожаловали! Ишь, ишь, они какие! Как с картинки!
Вдоль борозды, держась за руки, трудно вышагивали по мягкой пахоте Вова с Зоей. Были они в новых пальтишках, сшитых ею недавно из старья, чистенькие, нарядные — любо поглядеть. Бабы и любовались ими. Но Нюра видела: они спешили изо всех сил, спотыкаясь на неровностях пашни.
— Что случилось? — спросила Нюра, почуяв недоброе.
Оба разом сказали:
— Он ушел!
— Куда ушел?!
Вова отвернулся, прикусив губы. Ответила Зоя:
— Домой!
— Куда — домой?
— Ну, который наш был…
— Так он, может, посмотреть только?
Вова взъярился:
— Ага тебе! Сказал: налажу там и… и Алешу с Зоянкой хочет увести с собой! Насовсем!
Зоя, напрягая все свои крохотные силенки, тискала и ломала Нюрины пальцы, а сама, не мигая, не отрываясь, смотрела ей прямо в душу, и такое горе стояло в ее большущих глазах, такие горькие слезы накипали в них, что Нюра не выдержала, выпрямилась, а дети ткнулись головами ей в живот и заревели — тоненько-тоненько, сквозь стиснутые зубы.
Нюра закрыла глаза, чтобы переждать невыносимую резь в них, и тоскливо подумала: «Господи!..»
— Пойдем, ребята, — сказала она, когда те немного успокоились и притихли, доверчиво прильнув к ней.
…Евдоким сидел во дворе, на завалинке своего дома, и походил на больную нахохлившуюся птицу.
Нюра огляделась. Она, наведываясь изредка, присматривала за домом, но только теперь, при хозяине, по-настоящему увидела, какое запустение и разор царят здесь. Все, что можно было мимоходом оторвать и унести, оторвали и унесли недобрые люди. Одни ворота да дом остались. Ну еще сараюшка — без дверей, с провалившейся крышей. Двор зарос бурьяном — прошлогоднюю сушь подпирает буйной молодой густерней.
Евдоким начал с крылечка, низенького, в две ступеньки. Разобрать разобрал, а собрать, видно, оказалось не из чего: одни гнилушки.
— Так ведь тебе, Евдоким, так вот, с ходу, ничего не сделать, — осторожно заговорила Нюра.
Хозяин не шелохнулся.
Нюра шагнула в разверстую темноту сенок, вошла в избу, заглянула во все уголки. После похорон Мани она перевезла к себе только самое нужное — одежду, обувь, посуду. Все остальное оставила здесь, в заколоченном доме. Похоже, все это уцелело, хотя и оказалось, что из двух окон выдраны и унесены рамы, а окна вновь заколочены. Пыль, паутина, нежилой дух…
Нюра вышла во двор и села рядом с Евдокимом. Он курил, навалившись грудью на колени.
— Слушай… — И тут же забыла, о чем хотела спросить: она увидела, какая мелкая, непрерывная дрожь колотит его, а на скулах проступил яркий недобрый румянец.
— Слушай, ты же болен, Евдоким!
Он только пальцами шевельнул: а, мол, все равно! Нюра приложила ладонь к его лбу.
— Ну конечно! И молчит! И тащится в такой холод куда-то! А ну, пошли домой!
Она поддела его под мышки, оторвала от завалинки с трудом. Он тоскливо заозирался.
— Да возьму я топор, возьму! — успокоила его Нюра. Покидала гнилушки в сенки, заколотила дверь. — Пошли! Тут, дай бог, десятерым помочанам в два дня управиться, а он один, да еще больной, с одним топором на приступ кинулся. Лесу, лесу сначала надо припасти — из гнилья добро не сколотишь! Пошли!
— Пришли-и-и!.. — еще с улицы услышала Нюра из своего дома торжествующий детский крик. Все трое были дома, глазастые, ушастые, с расплющенными о стекло носами.
— А ну, ребята, живо обедать! А потом, Леша с Вовой, сбегайте к деду Степану, попросите малость меду — хворь, мол выгонять надо. Нам с Зоей баню топить!
Эх, как забегали ее помощнички, собирая на стол!
3
Баня медленно наполнялась дымом. Он, опускаясь все ниже и ниже, нет-нет да переваливал через верхний косяк двери, показывая миру свой длинный и острый язык.
Нюра села на порожек лицом к огню. Зоянка устроилась в ногах, плотно вжалась головою в ее колени, и они замерли так, затихли надолго, залюбовавшись усердной, кропотливой работой огня.
— Он один будет мыться? — спросила Зоянка, запрокидываясь и заглядывая в Нюрино лицо.
— Мы же недавно мылись… А он тогда не смог.
— Он простыл немножко, ага?
— Простыл ли, притомился ли — неможется ему. Пропариться ему как следует надо, доченька.
— Ага! Выгнать хворь-то!
— Вот он у нас и повеселеет.
— Ага!
«Эк я тоже заладила с вами: все он да он!» — упрекнула сама себя Нюра, только теперь натолкнувшись на причину той неловкости, которую ей приходилось испытывать, заводя с Алешей и Зоей разговор об их отце: они никогда не знали его, верили Нюре на слово, но назвать отца отцом, тятей, папкой не могли — или не осмеливались, или не хотели. Нюру смущала еще вот эта их новая манера заглядывать в ее глаза при упоминании об отце, словно они боялись пропустить момент, когда решится их участь, их судьба.
— А мы, мамка, искупаемся, когда ты нам майки, трусики
