Фундамент - Алексей Филиппович Талвир
— Пришла домой, а вас нет… Кугаров хотел распить водку, я не разрешила, сказала: без тети Харьяс пить не будем. Так и ушел, не попробовав своего вина, — радуясь и удивляясь своей власти над солидным человеком, поведала девушка. — Обещал завтра зайти, вечером. А вы куда ходили?
С заводской территории доносился ритмичный стук электростанции и треск рудодробильной фабрики. Зябко и тревожно трепетали листья осин под окнами.
— Поднимается ветер, — сказала Харьяс, подходя к окну, чтобы закрыть его.
И вдруг по стеклам забарабанил дождь, крупный, свинцовый, проливной.
— Не зря весь день стояла духота, — заметила Уга, ныряя в постель. — Теперь посвежеет.
Харьяс погасила свет и легла. Подумалось: «Мне выплакаться таким дождем, — может, и стало бы легче».
22
Ну не насмешка ли над человеком! На улице тридцатиградусный зной, а он мечется в жару от простуды!
Кирилл помнит, где его прохватило.
После банкета в честь шахтеров он, разгоряченный, вспотевший, сидел в машине с опущенным ветровым стеклом и подставлял лицо встречному пронизывающему ветру. Поняв, что Харьяс уехала на «ползучем эшелоне», он надеялся догнать ее и торопил шофера.
Но они выехали слишком поздно и догнали рудничный поезд, когда тот уже поднимался на эстакаду. На следующий день он узнал, что Харьяс уехала в Москву. Даже не попрощалась. К полудню он почувствовал боль в горле, поднялась температура. Зашел в амбулаторию.
— Двусторонняя флегмонозная ангина, — поставил диагноз врач. — Положение очень серьезное, нужно немедленно флегмону вскрыть, иначе…
Кирилл не расслышал, что может с ним произойти, если не дать оттока скопившемуся гною.
К его подбородку медсестра поднесла какой-то изогнутый, как половинка фасолины, тазик, сюда он должен сплевывать. Подошел врач со скальпелем в руке, приказал:
— Раскройте рот. Шире, еще шире. Ввожу нож, не дергайтесь!
Дома Кирилл лег в постель. Ему было так плохо, что он не смог снять с шеи остывший компресс. О том, чтобы поставить новый, согревающий, как советовал врач, не могло быть и речи.
Его выручил Иревли. После посещения фосфоритных рудников он заехал сюда, чтобы посмотреть химзавод. Остановившись у Чигитова, взял на себя обязанности няньки и сиделки: бегал в аптеку, менял компрессы, кипятил молоко, поил с ложечки. Но состояние больного ухудшалось.
Леонид поднял тревогу. Пришли врач и медсестра. Кирилла положили в больницу.
В палате тихо и чисто. Трое других больных уже выздоравливают и почти весь день проводят в больничном дворе. Кирилл лежит у окна, за которым в палисаднике весело переговариваются «ходячие» больные и шелестят листья. Как счастливы эти люди — они могут гулять, сидеть на лавочке в садике и… есть… Вот уже несколько дней он ничего не держал во рту. Скоро принесут ужин. Аппетитный запах еды всякий раз вызывает у него головокружение и боль под ложечкой. Горло, которое он прежде никогда не чувствовал, теперь превратилось в какой-то чужеродный, ненавистный орган. Так и хотелось его вырвать из своего тела! Разве не ясно, что тогда-то уж обязательно Кириллу станет сразу легко и хорошо, и он сможет вволю наесться!
Чтобы не видеть, как люди будут ужинать, Чигитов старается уснуть. Он закрывает глаза, и его ослабевшее тело сразу же начинает проваливаться в какую-то бездонную пропасть.
Еще теплящееся сознание предостерегает: опасно, опасно! Но где же взять столько сил, чтобы выкарабкаться из этой бездны? А падение так приятно, только все сильнее и сильнее кружится, как во хмелю, голова. Какое блаженство! Даже горло больше не болит, даже дышать можно свободно. О, если бы никогда не проходило это чудесное избавление…
Что это? Куда он попал? А, это же столичный ресторан «Метрополь»! Таинственный полумрак… В тусклой позолоте канделябры. Столовое серебро, тяжелое, величественно-холодное. И молоденькие, нарядные официантки… Они скользят меж столами, изящно и бесшумно, как лебеди в тихой заводи, разносят на подносах вкусные блюда.
Подошли к столу, за которым сидит Чигитов.
— Не угодно ли салат «Оливье»? — с приятной улыбкой спрашивает одна.
— Не желаете ли бифштекс по-гамбургски? — интересуется другая.
— Да, да… давайте, давайте, все давайте, — торопливо соглашается он и, забыв о правилах приличия, сразу же налегает на рагу с белым соусом, который поставила перед ним третья официантка…
Кое-как прожевав мясо и хлеб, хочет проглотить и вскрикивает… Адская боль в горле пронзила все его существо, бросила в огненное пекло…
Кирилл открыл глаза. Та же палата, тот же говор людей под окном, только шаги в коридоре стали громче и торопливей и появился запах пищи, — разносят ужин.
Он снова закрывает глаза… Нет, он не спит, невозможно так мгновенно уснуть. Но те же официантки опять окружают его. На их подносах — бифштекс, рагу, заливное… На одной тарелочке с золотым ободком — кусочек окорока, прикрытый листиком салата. Листик трепещет, когда тарелку ставят на стол…
Утром, когда все, позавтракав, разошлись кто в процедурную, кто во двор, дверь его палаты тихо приоткрылась. В проеме двери Кирилл ясно и отчетливо увидел Харьяс.
«Опять начинается», — в отчаянии подумал он, и, застонав, отвернулся к стене.
Воспоминание об этой женщине совсем лишило его сил: уехать, даже не попрощавшись! Чем он так провинился перед ней, чтобы столько лет казнить, казнить и казнить! О, каким счастливым избавлением от всех мук и страданий показалась сейчас ему смерть! Слезы потекли по лицу, горло еще сильней перехватило спазмом, он едва не потерял сознание…
— Кирилл… — кто-то медленно и тихо подошел и остановился около его кровати. — Кирилл, брось притворяться. Я же вижу, что ты не спишь!
Он вскинул голову. Да, это была Харьяс, живая, настоящая.
В руках у нее был чайник. Что за нелепость? Почему именно чайник?
— Врач сказал, что ты ничего не можешь есть. Я сварила кофе на молоке. Он тебя подкрепит. Давай я тебя напою…
— Постой… Я все еще не верю своим глазам. Ты же уезжала в Москву?
— Уезжала. В Москве встретила Иревли, он рассказал, что ты тяжело болен, вот я и приехала обратно.
Кирилл, хватаясь за горло, морщась от мучительной боли, попытался что-то сказать.
Харьяс, присев на краешек его постели, попросила помолчать:
— Тебе вредно говорить. Лучше давай попьем кофе, пока он теплый, а потом я расскажу о московских новостях.
— Я попробую сам, — сказал Кирилл, когда Харьяс поднесла к его рту ложку с кофе.
Он хотел, чтобы Харьяс видела его только сильным, мужественным. И, взяв из ее рук стакан, глубоко вздохнул, как если бы собирался прыгнуть в
