Каменные колокола - Владимир Арутюнович Арутюнян

«Вай, Мурик-джан, и как это я про тебя забыл?»

Так ведь пес же весь день не кормленный!

«Сторожить нечего, — стало быть, и собака на что?.. Вай, Мурик-джан».

Асатур понимал, что пес умоляет накормить его. Но чем?.. Асатур так разволновался, что прижал голову пса к своей груди.

«Больше тонир разжигать не станем, Мурик-джан. Нету у нас больше ни овец, ни пеструшек... И хлеб печь больше не будем. Так чего ж я тебе дать могу, Мурик-джан?..»

Открыл дверь.

— Иди, живи сам по себе.

Вошел в хлев, лампу зажег, оглядел все вокруг. Ясли пустые. Небось грустит его скотина в чужом-то хлеву. Сел на ясли, задумался: «Что лучше — колхоз или коммуна? У колхозников в хлеву скотина. Хозяин ее и погладит, и накормит. Председатель уездкома верно сказал, что мы к скоту привычные, а тут одним махом дом опустошили. Вай, Овак, Овак...»

Не стерпел, пошел к общему хлеву, разбудил пастуха:

— Где мою коровушку привязал?

— Отдельно ее привязали. Она как бешеная, всех коров перебодала.

Асатур и удивился, и радость испытал:

— Ничего, браток, это же скотина, она без понятия. Только не бей ее, христом-богом прошу.

Вернулся домой — пес в дверь скребется. Завидев хозяина, принялся возле ног виться, руки лизать.

— Не хочешь уходить, Мурик-джан? А что ж нам делать-то? Ну ладно, оставайся. Завтра из коммуны принесу тебе остатки еды.

Минута к минуте — ровнехонько, нога в ногу. И рассвет, и закат — все в едином ритме, в общем порядке.

Раз! — стройсь!

Два! — смирно!

Три! — шагом марш!

Всегда труден первый шаг, так же как первое слово.

Как ни пытался Овак научить людей шагать в ногу стройными рядами, ничего из этого не вышло. Нашел выход:

— Кто в армии служил, вперед встаньте.

Вперед встать поспешили многие. И не только те, кто в армии служили, но и члены правления. Овак не решился одернуть их при народе. Велел построиться по росту. В хвосте колонны оказались подростки.

— Шагом ма-а-арш!

Первый шаг...

Один с левой ноги пошел, другой с правой. У одного шаг широкий, другой семенит. Ряды качнулись, покривились, однако первый шаг все-таки был сделан.

Первый шаг...

Коммуна двинулась вперед... Привет тебе, грядущее!.. Привет вам, равные в будущем души!..

Обернитесь-ка. Вот те, что на нашем беспокойном земном шаре сделали первый шаг равенства.

Мы зашагали. Было трудно. Мы кровь проливали во имя первого шага. Пали сотни и тысячи. Души и тела наши были в ранах. Земля горела под нашими ногами. Но мы не знали, как внести в ряды единый ритм. И все-таки шли...

Коммуна двинулась.

Овак шагал сбоку.

— Раз — правой! Два — левой!..

Кто-то трехом своим врезался в чужой красный носок. Хозяин носка чуть опустил лопату, которую нес на плече. Мужик в трехах испуганно отшатнулся. Крестьянин в сапогах крепко впечатывал в землю шаг, чтоб послышнее было. А у впереди идущего шнурок, стягивающий шерстяной носок, развязался. Сапог вдруг как придавит шнурок, он и оторвался, носок сполз по самую щиколотку.

Но коммуна продолжала идти. Слышите:

— Правой! Правой! Ровнее! Ровнее!

Крестьяне колхоза «Землероб» собрались, глазеют. Ну а для ребятишек великое удовольствие бежать вслед за колонной, подражая старшим. Среди зевак кто смеется, кто советы дает:

— Мисак, правой, правой!..

— Аракел, лопату повыше держи, а то человека поранишь!

Смех.

Бабо откуда-то вырос. Как врежет ногой под зад последнему коммунару и тут же смылся. Встал в сторонку и грозит кулаком тому же человеку. Гогот. Из рядов коммуны понеслась ругань.

— Что стряслось? — спросил Овак.

Но зеваки не сказали, в чем дело, — больно уж потешное зрелище.

— Равнение, товарищи, равнение!

Люди пытаются идти в ногу, приноровиться к шагу соседа. Кто шагал с левой, стал шагать с правой, а кто с правой — с левой. И опять — каша.

Сузится улица, и колонна вытягивается, а если на пути ямы-колдобины, она и вообще разрушается. Кому-то пятки отдавили, кому-то лопатой по башке заехали. Озлились друг на друга, но стерпели, рядов не покинули.

— Равнение, товарищи, равнение!

До чего же четок журавлиный клин. А коммуна только-только в стаю собирается. Непривычны люди к строю, каждый шагает не в склад, не в лад.

— Равнение держать! Держать равнение!

Было три отдельных участка, а нынче их объединили. Когда-то этот кусок земли принадлежал вой тому сельчанину. Сельчанин волнуется:

— Получше, получше копайте, ребята!

Да, любовь к земле, тоска по ней.

Асатур не вышел на работу. Ему было поручено хлеб работникам принести.

В селе тесто замесили, тонир разожгли, хлеб пекут.

Лавочник Даниэл глядит из-под ладони на дым. Из двадцати пяти домов дым валить больше не будет, на двадцать пять покупателей у него теперь меньше. На двадцать пять дворов уменьшилось для Даниэла село.

«Вай, чтоб пусто было тому, кто эту коммуну выдумал! А нам что — жить не надо? Наше ремесло — торговля, так дайте ж нам торговать по-людски!»

Даниэл непроизвольно пошел на дым. Каково же было его изумление, когда среди женщин, пекущих хлеб, он увидел матушку Наргиз и Сатик, раскатывающую тесто. Перед глазами у него поплыли зелено-красные круги.

«Нынче хлеб пеки, завтра траву коси, послезавтра... Это все мерзавец Ваче придумал...»

Даниэл, разъяренный, стал прохаживаться взад-вперед, пытаясь перехватить взгляд Сатик и дать ей понять, что он ненавидит коммуну и ревнует к ней Сатик. Но Сатик на него так и не взглянула. В это время его другая женщина заметила и громко крикнула:

— Иди, Даниэл, бери пару свежих лавашей!

Даниэл удалился, не произнеся ни слова в ответ.

В полдень коммунары пришли в село на обед. Столы расставили у дверей склада — недалеко от кухни. Их уставили тарелками с пловом. Тридцать работников — тридцать тарелок. На запах еды собрались собаки со всего села. Ребятишки пытались отогнать их камнями. Женщины прислуживали мужьям. Каждая следила за тем, чтоб ее муженек поплотнее пообедал. Женщины поедят отдельно, детишки отдельно.

Один сельчанин продал два года назад свой виноград и купил фарфоровые тарелки в цветочек. А ему плов в глиняной миске подали. Так он к еде даже не притронулся. Отстранил тарелку, поднялся. Глянул на стол, увидал свои тарелки. Одна из его тарелок досталась человеку, у которого, кроме глиняных горшков, и посуды-то никакой