Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

— Нет для вас проезда! На нашу землю чтоб ни ногой! Ишь дворяне какие нашлись! Вертай взад!

Под напором кольев и угроз хуторяне повернули лошадей и уехали в церковь села Зверева за двенадцать верст. Бреховцы торжествовали первую победу и жалели, что хуторяне скоро сдались и тем лишили их возможности вступить в драку. Но скоро настала и расплата. На рождество попы отказались ехать с молебнами в Бреховку, и в праздничной проповеди настоятель церкви, отец Никита, речисто упомянул «О чадах церкви, сеющих смуту и отвращающих от храма пришедших овец». Бреховцы обиделись и за иконами вторично не поехали. Праздник был омрачен раздумьем о благодати, не посетившей их дома. Колыван и еще два из уважаемых стариков поехали к благочинному с жалобой, но и там им сказали «о чадах и овцах», благочинный жалобы не принял, напутствуя растерянных ходоков:

— Всякое деяние служителей церкви, направленное на крепость паствы, законно пред богом. Смиритесь и не отвращайте от храма пришельцев.

Бреховцы задумались, решили было настоять на своем: не ехать же с повинной в Дворики и не приглашать же их хозяйничать на своей земле!

Но и на крещенье попы не приехали кропить скотину. А тут еще у одной вдовы не растелилась корова. Бабы ударились в слезы, навалились на мужиков, и им пришлось ехать к попам с повинной. Запрет был снят, скотину окропили задним числом, в мясоед. Дворики опять стали ездить в церковь через Бреховку. Уж и зловредный народ оказались хуторяне! Едут до Бреховки испрохвала, а как въедут в околицу, пускают лошадей во весь дух и не перестают смеяться.

Вражда зрела и уходила вглубь. На пасху, при передаче икон из Бреховки на Дворики, бреховские ребята не утерпели, ввязались в драку, переколотили немногочисленных хуторян и у иконы главного Спаса отбили в драке ручку.

4

За два года Дворики обстроились. У фельдфебеля, у Афоньки на избах солому сменило железо, на орловском конце появились кирпичные с каменными горницами избы. Только тамбовцы, словно сговорившись, до сих пор жили в шести землянухах без труб, с плетневыми дворишками. Жизнь в этих землянках была тягостна, люди выходили оттуда землисто-черные, голодно мерцали глазами и злобно ругались, словно хотели руганью разбудить спавшую степь, голое безлюдье, заключившее Дворики в жесткий круг. Даже бабы-тамбовки забросили свои палисаднички: подсолнухи в первый же год поломали Афонькины ребята, а прутиковые загородки растащили на голодных носах свиньи. Эта сторона Двориков наводила уныние, потому Дорофей Васильев в отдыхе садился на крыльце боком, чтобы не видеть людского сраму, и глядел в широкий прогал на степь, на большедорожные ветлы.

Цыган застал его в тихую минуту. Старик, расстегнув ворот рубахи, гладил ладонью мясистую, обвисшую у сосков грудь и время от времени схлебывал из медной кружки густой хлебный квас. Перед стариком стояла старшая сноха Доня, дородная черноглазая баба, держала кувшин и изредка поднимала густые ресницы — взглядывала на отдувавшегося старика. Когда Цыган встал на ступеньку крыльца, Доня отплыла от старика, поставила кувшин на пол и оправила выбившуюся прядь смолисто-черных волос. Дорофей Васильев крякнул и обсосал усы.

— Николай Андреичу. Себя подгонял кнутиком-то?

Цыган снял картуз и обил его о перильце.

— Впору и так постегать себя, Дорофей Васильич. Ведь сказано: «Кнут порет, голова крепче ворит».

— Аль обмишурился? — Дорофей Васильев чуть дотронулся потной ладонью до руки Цыгана и глянул на сноху. — Нацеди ему. Угорел небось, полем-то идучи.

Цыган довольно погладил бороду, уловил взгляд Дони в сторону старика и подивовался в уме: «До чего же ладна эта баба! Как кобыла степовая, тысячная». И рассыпуче засмеялся:

— Налей, налей, красавица, черному кобелю. Уж и ругаю я себя, Дорофей Васильич! Все ругательные слова приложил! Вот до чего!

Он растягивал смех, и, прищурившись, видел, как Доня, изогнувшись, налила в кружку густой квас, как колыхнулось ее ладное тело, качнулись груди и как звериные темные точки побежали в глазах старика. «Балует, хоть что, дьявол старый с бабенкой». И Цыган весело взял кружку, игриво тронув Доню в бок кончиком кнутика. Та развела губы в улыбку и сейчас же сделала строгое лицо.

— Больше не будете? А то мне стоять-то некогда.

— Иди, иди, нальем сами! — Дорофей Васильев уселся плотнее, и звериные блестки в глазах его потускнели.

Цыган был в этом доме приятным гостем, после того как помог Дорофею Васильеву сбыть на успенской ярмарке обкормленную рожью кобылу. Кобыла была видная, принесла трех заводчиков-жеребцов, но нахваталась в риге новой ржи и села на ноги. Красная цена ей была три десятки, а Цыган ухитрился всучить ее за целую сотню. С тех пор он в Дворики зачастил. Заезжал с ярмарок, привозил старику новости, а зимами сидел в избе с утра до темной ночи, курил и вел со стариком неспешные беседы — о боге, о мудрости скота, о политике. Раза три старик ссужал его деньгами, но неохотно, — действовал по поговорке: «Не хочешь терять дружбу, не давай взаймы». Но Цыган был аккуратен, долг возвращал вовремя и непременно с каким-нибудь добавлением. В последний раз привез старику из Ростова фигурную с набалдашником в виде серебряного шиша палку.

Над степью рдел закат. Солнце кровавым шаром осело на оранжевый хребет дальних облаков и горело без лучей — зловеще, как злобный глаз. Окна Афонькиной избы вспыхивали, и было похоже, что в избе развели жаркий костер. Близкий вечер потешил прохладой, и обожженная степь притихло засинела, подставив солнечному шару дальние холмы и верхушки чуть видного шемеде́левского леса. Мимо крыльца проехали Корней с Петрушкой, возившие навоз, и начали распрягать лошадей. Из-за угла избы вывернулся Яша, но, увидев на крыльце брата, сделал поворот налево и солдатским шагом пошел по выгону, в сторону землянок тамбовцев.

Дорофей Васильев чесал грудь и вздыхал. Разговор о делах навел его на тягостные мысли о бренности жизни, и он глядел на огни заката, умиленно вздернув жесткие брови.

— Да… Значит, неудачу обрел ты в этот раз? Так всегда и бывает. Где не ждешь, беспременно оступишься.

Цыган пускал кольца сиреневого дыма и в тон старику отвечал:

— Конь ни по чем стал. За Хопром и туда, к Волге, сказывают, горит степь. Мужики последний скот ведут за веревочку. Разве при таком положении можно без убытков обойтись?

— Горит, говоришь? У нас тоже горит. Если не перепадет дождя, вся греча на цвету сотлеет. Вот и плати в банк! Жары пошли, небо высохло совсем. А ты бы на землю сел,