Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

Цыган сморкнулся и выколотил трубку.

— Всяк по своему делу.

— Грешное это дело. Вон сказано в библии: «Плодись и возделывай землю». В земле вся угодья богу, стало быть. В это вникнуть надо.

— А я-то тут при чем? Кровь. В ней суть. А во мне ее больше половины от лошадников.

— Про цыганов речь держишь?

— Ну, про них. Против крови не пойдешь…

— Мытарное это дело.

Дорофей Васильев помыкнулся было уколоть Цыгана займами, но сдержался: не хотелось прерывать тихость беседы.

Петрушка задвинул под навес колымажки, спутал лошадей и пустил их на выгон. У рассохшейся бочки жена Корнея Вера, худая, сухоплечая баба, злобно мыла картошку, колотя ее скалкой в большом чугуне.

Цыган надел картуз и потоптался.

— Пойду, видно. Теперь дома и не ждут небось.

Дорофей Васильев понимал, что гость ждет ответа, и у него не хватает духу еще говорить о деньгах. Он решил и на этот раз выручить приятеля, но считал своим долгом потянуть с ответом, чтобы подчеркнуть перед ним свою силу. И когда Цыган встал и заботливо поглядел на дорогу, Дорофей Васильев лениво сказал:

— Что же, делать нечего. Обо днях зайди. Выручить надо. Только справишься ли?

Цыган крякнул и протянул руку.

— Мое слово — олово. Пойду. Обо днях, стало быть?

— Ничего не поделаешь. Зайди.

Цыган ушел, распугивая алчных Афонькиных собак. На крыльце зажгли лампу и стали собирать ужин. Свежий лук в миске тер толкушкой сам старик. Сочные перья лука лопались с хрустом, и от них ударяло в нос освежающей горечью. Квас, сдобренный тертой картошкой и капустой, был вкусен, ели его все жадно, и пришлось наливать вторую миску. Рядом со стариком сидела бабка Марфа, она не ела кислого и теперь, завистливо следя за мелькавшими ложками, жустрила изъеденными клыками корочку хлеба с солью. Дорофей Васильев чувствовал локтем хилое тело старухи с выпирающими остряками лопаток, и когда вспоминал ее тонкую в синих крапинках шею, прозрачные уши, ему становилось не по себе и квас тянуло с души. Он все отстранялся, но старуха опять льнула к его боку, словно ей было зябко. Дорофей Васильев затруднительно мычал и, пытаясь забыть про старуху, оглядывал лица семейных. Вот Корней со своим пятном на скуластом лице. Он ест шумно, чавкает и после каждого хлебка обсасывает обкусанные усы. Рядом с Корнеем круглолицый, со светящимся под лампой пухом на щеках и подбородке, Петрушка. Он и за едой не перестает баловать: постукивает ложкой о края миски, схлебывая, далеко запрокидывает назад голову, и тогда виден его толстый, пухло-молодой кадык. Петрушка — слабость старика. Ему он прощал многое, чего не простил бы другому работнику. Непослушный, дерзкий, он часто доводил Дорофея Васильева до бешенства, но злоба скоро гасла от одного только огляда Петрушкиных серых глаз, всегда полных смехом, силой и озорством. Петрушка был горяч в работе, умел угадывать намерения хозяина, и за ним не нужно было следить: сделает на совесть. «И то сказать, свой, почти родной. Пришел совсем сопляком». И, чтоб чем-нибудь показать свое расположение к работнику, Дорофей Васильев нарушил чинную тишину ужина:

— Плясун! Ты чего пальцы-то топыришь, как писарь волостной?

Сытно колыхнулась в смехе Доня и тотчас же опустила ресницы. Корней с полным ртом не смог засмеяться, только фыркнул носом и отмахнулся от Петрушки, оскалившего белые ровные зубы. А старик, довольный шуткой, затряс бородой:

— Как третьяк зубы-то ощеряешь!

Он ждал опять смеха Дони, но та на этот раз не обратила на его слова внимания, сердито принялась трепать за нос сопливого Ваську:

— Ака, сопатый индюк! Сморкайся дюже́й!

Веселая минута оборвалась. Молча доели вторую миску, облизали ложки, и старуха принялась собирать со стола.

Сумерки нависли парные, темные. Небо высыпало звездами, и бездонная синь вверху обещала свежесть и облегчение. Петрушка загнал во двор лошадей, дал хлеба желто-пегому кобелю Ветру, привязанному к опрокинутым саням, постоял на выгоне и уныло поплелся в амбар. Дворики убивали его своим безлюдьем и оголенностью. Припоминались вешние ночи на селе: бесконечные «улицы», песни, у дворов веселые табунки девок, а в садах зеленая мгла, соловьи.

— Тут Сибирь живая!

В темном амбаре он нашарил на стене гармонику — она тихо заныла — и приладил ее на колене. Одеревеневшие за день пальцы непослушно бродили по скрипучим ладам, пробитые мехи в одном месте давали дух, и казалось, гармоника тихо вздыхала. Играл Петрушка плохо. Он все искал себе дельного учителя, но хороших гармонистов поблизости не было. Когда не было слушателей, Петрушка пробовал подобрать на слух запавшие в память напевы, они нащупывались слабо, медные голоса пели без связи, но в этих звуках Петрушка улавливал отголоски давних, тревоживших сердце песен. Ему виделось и росистое утро, когда он шел с отцом вынимать верши. Вода гладкая-гладкая и курится, будто кипяток в миске, а на той стороне в круге плещется большая рыба, и тревожно орет селезень. Припоминался и тот день, когда он переступил порог дома старшины, на девятый день после похорон отца и матери, умерших от горячки. Ясно проступало насмешливое лицо тогда еще более красивой Дони, рыжая борода дяди Степана, все тыкавшего в плечо тупым пальцем и рычавшего из глубины волосатого тулупа: «Для бога надо малого приделить… куда ж ему? А он вострый, оборка́ется». Воспоминания тянули за душу, и размякшие пальцы еле бродили по скользким пуговицам ладов, вздрагивали — от тоски ли или от бессилья выразить всю сложность Петрушкиных переживаний.

С криком, с громом подошел к амбару Яша. Его, видимо, кто-то обидел, он кому-то грозил, захлебываясь грозными ругательствами. Слышно было, как он бросил хлеба Ветру, заурчавшему с довольной злобой, и встал в просвете двери.

— Играешь, Петруша? Вали, вали, весели сам себя.

Он приткнулся на порожке, приложился щекой к притолоке и замер. Несвязные, жалующиеся звуки гармоники бежали через его голову на простор, трепетали и гасли. Потом Яша запел тихо, тоненьким бабьим голоском:

Эх, да по улице мостовой, да по улице мостовой…

Петрушка обрадованно усилил нажим пальцев, гармоника зарычала явственнее, и песня сладилась, зазвучала ровнее, передавая всю красоту вечерней сельской улицы, по которой идет девица с красными ведрами. Петрушка сладостно закрыл глаза, и перед ним, как живая, выросла мать-покойница, плясунья, забавница, идущая огородом по заросшей дегтярником пол дорожке, над ней широкое поле неба, и низко, почти касаясь ее головы, режут небесное отно стрижи.

Яша пел все громче, все увереннее. Он, подлаживая себе, стучал ладонью о колено, вскрикивал и пускал тонкие подголоски.

— Эй вы, певчие! Чего