Павлик - Юрий Маркович Нагибин
И вот уже возникли впереди черные деревья Петровского парка. Когда Павлик был маленьким, Петровский парк представлялся ему концом света, границей, за которой начиналось неведомое. Сюда возила его мать на извозчике, по первопутку, то была нерушимая домашняя традиция. Сани у извозчиков были двух родов: высокие, похожие сзади на букву «Т», и низкие, бочковатые. Павлик всегда выбирал высокие, с меховой полостью. Маршрут из года в год оставался неизменным: от Банковского переулка, где была стоянка, круто вниз, словно в пропасть, теряя сердце, к Трубной площади, оттуда вдоль бульваров к Тверской, затем направо, к Триумфальным воротам. Когда доезжали до Триумфальных ворот, извозчик поворачивал назад, и Павлик просил: «Еще немножечко!» Но мать значительно говорила: «Что ты, Павлик, ведь это уже Петровский парк!» И он тотчас замолкал…
Остались позади стадион «Динамо», станции метро «Аэропорт» и «Сокол»; осталась позади Москва, детство, юность; прямой, длинной стрелой, устремленной в неведомое будущее, легло впереди шоссе.
Война была далеко, за многими городами и селами, лесами, полями и реками, сотни километров снежных дорог лежали между ней и путниками, но ее недавние, свежие следы стали попадаться очень скоро. Машины шли дорогой декабрьского наступления наших войск. Сквозь заднее стекло еще можно было различить дымы заводских труб над крышами московских окраин, а уже справа и слева от шоссе торчали стволы немецких орудий, черные, обгорелые, красневшие первой ржавчиной, бронетранспортеры, самоходы. На многих из них виднелись белые с черной окантовкой кресты.
С острым и странным чувством глядел Павлик на эти обезвреженные механизмы уничтожения, на эту воплощенную в металле злобную и страшную силу, укрощенную другой силой, и впервые представил себе врага воочию, ощутил его телесно и содрогнулся от ненависти и отвращения.
«Как же мог я жить: есть, спать, ходить в институт, — когда все это было рядом, в десятках километров от Москвы? И почему, видя немецкие самолеты, слыша свист немецких бомб, не раз шкурой чувствуя их разрывы, даже гася зажигалки, не представлял я себе врага так нестерпимо явственно, как сейчас, когда увидел эти мертвые машины? И что это за чувство кипит во мне сейчас? Почему от вида железного утиля у меня все дрожит внутри? Мне хочется убивать, убивать немцев…»
По мере того как они продвигались вперед, чувство ненависти все нарастало в душе Павлика. Путь шел по следам недавних боев, по разоренной, сожженной, искромсанной земле. Поля изрезаны траншеями, ходами сообщения, изрыты бомбовыми и снарядными воронками, опутаны колючей проволокой; повсюду торчали ржавые металлические занозы — останки машин, сбитых самолетов; обезглавленные и обезрученные деревья, каждая рощица, каждый перелесок — скопище мертвых, обглоданных стволов; на месте домов — голые, закопченные трубы. И все будто вымерло вокруг: хоть бы ворона пролетела, хоть бы стайка воробьев вспорхнула с дороги…
3
До самого Калинина шла выжженная, порушенная земля. Калинин — древняя Тверь — издали показался городом, а вблизи предстал скопищем пустых каменных коробок с наметенными внутрь сугробами. На краю города, посреди огромного пустыря, высилось большое и красивое, хотя такое же пустое внутри, здание театра. Видимо, война выжгла, уничтожила все дома окрест и оторвала театр от города. Но на побитых, обезображенных улицах уже зародилась новая жизнь, спешили куда-то прохожие, червем вилась очередь у дверей булочной, в одном месте возводили кирпичную кладку, в другом ставили леса, громко жужжала дисковая пила.
— Сколько же это после войны строить придется! — впервые нарушил молчание Нечичко. Он повернул к Павлику свое красное, натужливое лицо, поглядел серыми глазами и, не дожидаясь ответа, отвернулся, ушел в себя.
По льду, вдоль взорванного моста, уронившего в реку железные пролеты, переехали они Волгу. На время город вытянулся на правом, высоком берегу, вновь обманчиво цельный, будто не тронутый войной, и скрылся за поворотом дороги.
На полпути между Калинином и Торжком, в большой уцелевшей деревне, они сделали привал. И тут сбылось Катино опасение: Павлик, как по нотам, разыграл роль Пети Ростова.
Изба, в которой они остановились, служила временным пристанищем для многих проезжих военных людей. И вот, разложив свой домашний припас, Павлик принялся угощать старшего батальонного комиссара Нечичко и других своих спутников: Енютина, Новикова, политработников, шоферов, а потом без разбору и всех, находившихся в избе.
— Кушайте, — говорил Павлик, подвигая людям золотисто поджаренную курицу, крутые яйца, пирожки с мясом и капустой, байку с вишневым вареньем. — Кушайте, пожалуйста… Это домашние пирожки, очень вкусные… Варенье тоже домашнее…
И люди не отказывались. Один, разорвав за ноги курицу, с остервенением молол зубами ее нежные кости, другой налег на пирожки — макал их в варенье и целиком отправлял в рот, третий, подобно фокуснику, глотал яйца, с поразительной быстротой очищая их от скорлупы. В какой-то момент Павлику стало жаль — не еды, конечно, а тех трогательных и трудных усилий, с какими мать добывала и готовила всю эту снедь. Военные люди ели жадно и деловито, стремясь урвать побольше от неожиданного угощения. По Павлик тут же устыдился своего, как ему показалось, мелкого чувства и с новым жаром принялся потчевать окружающих.
— Кушайте… Пожалуйста, кушайте!.. — голос его звучал чуть потерянно.
— Да что вы стараетесь? — раздраженно проговорил вдруг Нечичко, он также отдавал должное угощению, но сдержанно и бережливо. — Они и так рубают, аж хруст стоит. Смотри, подавишься! — заметил он какому-то старшине, отправившему в рот громадный кус вареной колбасы.
Старшина поперхнулся и отошел.
Павлика возмутила грубость Нечичко. Как можно жалеть еду, да еще для своих братьев по оружию? Но вслух он не решился возразить: Нечичко был командиром колонны и не пристало с ним спорить.
Вмешательство Нечичко произвело впечатление, но оно запоздало: от всей роскошной снеди Павлика остались всего две котлеты, хлебный батон да жестяная банка со сливочным маслом.
— Та-ак! — глядя на произведенное опустошение, с усмешкой сказал Нечичко. — Теперь корми вас всю дорогу!..
Павлик покраснел — вот она, оборотная сторона его щедрости. Какого же он свалял
