Павлик - Юрий Маркович Нагибин
С лязгом подкатил трамвай, сбросив на остановке какого-то военного с рюкзаком.
— Садись, а то не успеешь, — сказал Павлик. — Подожди, в последний раз…
Катя осторожно высвободила голову из его рук и пошла к вагону. Уже поставив ногу на ступеньку и взявшись за поручень, она сказала:
— Об одном прошу тебя: не будь Петей Ростовым!
— Ну что ты, с меня и Павлика хватит, — отозвался он со вздохом.
Трамвай дернул, Катя сильным движением распахнула дверцы и, не оглянувшись, прошла в вагон.
— С кем это вы целовались? — послышался голос.
Военный с рюкзаком оказался младшим лейтенантом Ржановым, назначенным в ту же газету, что и Павлик, на должность корректора. Они познакомились вчера в ПУРе.
— Как «с кем»? С женой!
— Это ваша жена? — Ржанов улыбнулся. — Вот уж не думал, что вы женаты.
— Почему же? — обиделся Павлик.
— Да так… Не к лицу вам, что ли…
В отведенном для ночевки помещении собрались уже многие сотрудники «Фронтовой-солдатской». Пожилая переводчица Кульчицкая, сидя на чемодане, читала немецкий роман; инструктор-литератор Вельш нервно бродил по комнате, порой останавливался у окна, отгибал уголок маскировочной бумаги и глядел в черноту январской ночи. В стороне отдельной группкой держался «типографский цех»: линотипист Борисов, высоченный здоровяк с веселыми, задорными глазами; пожилой наборщик Енютин; маленький, кругленький, с кротким лицом цинкограф Новиков. Борисов что-то рассказывал, видно, смешное, потому что Новиков то и дело заливался добрым хохотком, а Енютин скалил крупные желтые зубы. Вскоре прибыли еще двое: художник Шидловский, с длинными, свисающими на уши волосами, и начальник типографии Петров, стройный, тонколицый, с красиво изогнутыми бровями.
Павлик еще в ПУРе пригляделся к своим новым товарищам и пришел к убеждению, что все они отличные люди. Вельш, несомненно, умница, быть может, чуточку нервный, но тонкий и знающий человек. В Кульчицкой поражало спокойное достоинство, с каким эта очень немолодая, рыхлая и близорукая женщина пошла на трудную фронтовую работу, сулящую ей много неудобств, лишений, да и опасностей. Художник Шидловский был душа-человек и, видимо, большой практик: едва переступив порог классной комнаты, он облюбовал длинный стол и умело, ловкими, красивыми движениями принялся готовить себе постель. Енютин пленил Павлика одной фразой, произнесенной в ПУРе. На вопрос инструктора отдела кадров: «А немецкий текст вы сможете набирать?» — старый наборщик спокойно ответил: «Хоть китайский!». В Борисове подкупал юмор, уголки его толстых губ всегда чуть подрагивали, готовые к улыбке и к шутке. В Новикове — кроткая, уютная доброта; в Петрове — уверенность человека, знающего свое дело.
Несколько сложнее казался Ржанов: он был единственным фронтовиком среди них, участвовал в боях, это одно освещало его каким-то особым светом. Но Павлик еще не забыл его бестактного замечания при встрече. Впрочем, они еще не успели улечься, как Павлик был покорен Ржановым: тот оказался страстным любителем поэзии. Они наперебой читали друг другу Гете, Шиллера, Гейне, Ленау, и Ржанов, слушая Павлика, то и дело восхищался его «берлинским» выговором: «Эхт берлинер аусшпрахе!»
А затем между ними разгорелся спор. Ржанов вспомнил гоголевских Шиллера и Гофмана из «Невского проспекта»: не того Шиллера, что «Вильгельма Телля» написал, а известного Шиллера жестянщика, и не того Гофмана, а известного сапожника. Ржанов утверждал, что Гоголь с презрением относился к немецкой культуре, — отсюда издевка: ей, дескать, всегда было присуще нечто античеловеческое, даже у Гете вечно проглядывает этакая жесткая ироническая усмешка… Павлик с жаром опровергал Ржанова: Гоголь презирал только тех мещан, недоумков и пролаз, которых Германия усердно экспортировала в Россию и которые заполонили собой ремесло, Академию наук, армию, царский двор.
— Вот каких Шиллеров и Гофманов вы нам присылаете — таков смысл иронии Гоголя!
Ржанов не уступал, он был сильным спорщиком, но и Павлику хотелось сейчас расквитаться с Ржановым за давешнее.
— По-вашему, получается, — сказал он, — что культура немецкого народа порочна, античеловечна по самой своей сути. Значит, немцам не поможет и уничтожение гитлеризма? Так зачем же посылают нас «создавать немцам новые души», как говорили нам в ПУРе?
— Неужели у меня так получается? — удивленно проговорил Ржанов. — Ну, это потому, верно, что я всего неделю назад лежал в обороне со своим взводом. Как-то не привыкну я к новой роли…
Он устало улыбнулся и, как был, повалился на ближайший стол.
Вскоре послышался его громкий, подлинно мужской, как подумалось Павлику, с руладами и присвистом, храп. «Вот бы мне научиться так храпеть», — с завистью сказал себе Павлик, спавший тихо, беззвучно, как ребенок…
На рассвете Павлика разбудил Вельш: он был старший по званию и возглавлял группу «Фронтовой-солдатской».
— Хотите, я вас отправлю машиной? — спросил Вельш. — До самых Неболчей идет колонна автомашин, и командир предоставил нам три места.
Павлик с радостью согласился, это было куда более заманчиво, нежели трястись в поезде.
Кроме Павлика, автопробег Москва — Волховский фронт прельстил наборщика Енютина и цинкографа Новикова.
Колонна, рисовавшаяся Павлику в виде длинной, в добрый километр ленты могучих, защитного цвета грузовиков, состояла всего из пяти «эмочек», похожих на мирные, добропорядочные такси. Зато командир был хорош: настоящая военная косточка, он один нес в себе полный заряд того фронтового неистовства и силы, которых не хвастало его машинам. Он с ходу разнес Вельша за то, что тот своим опозданием срывает ему боевое задание, совал часы к его носу, хватался за планшет с картой, как за оружие; красивое, твердое лицо его порозовело, словно после бани. Фронт задыхается без легкового транспорта, а тут валандайся со всякими штатскими! Он слышать не хотел никаких оправданий — машины давно должны быть в пути, и точка!
После этого колонна без всякой видимой причины простояла еще добрый час. Шоферы не раз прогревали моторы. Павлик успел свести знакомство с самим грозным командиром, старшим батальонным комиссаром Нечичко, и другими своими спутниками.
Уже рассвело. С низкого, белого, нагрузшего снегом неба потянулись вниз, на отдых, гигантские рыбы — аэростаты воздушного заграждения, угольно зачернели голые ветви деревьев, унизанные воронами, над ними с унылым величием вознесся темный куб крематория. Погасли синие ночные огоньки; где-то, еще невидимый, обыденно и грустно звякнул в настороженной тишине первый трамвай. И Павлику показалось вдруг, что все-то приснилось ему, привиделось: расставание с матерью и Катей, ночь на жестком столе, постигшая его новая, неведомая судьба. Сейчас он встряхнется, пошире откроет затуманенные недосыпом глаза и увидит привычный полумрак утренней своей комнаты, брошенную на спинку кресла одежду, тихий блеск стеклянных висюлек люстры. «Павлик, ты проснулся?..» — донесется голос матери. Но вместо того прозвучал совсем иной
